Юрий Сушко - Самая лучшая сказка Леонида Филатова

«Нельзя сказать, что меня это огорчает, – говорила она, – так как уже давно сделала выбор в пользу семьи…» А семья – это Леня. «Я на себя в зеркало смотреть не могу, – признавалась актриса (!) Нина Сергеевна Шацкая. – Дома хожу в чем попало, за фигурой перестала следить, но в хмурое состояние стараюсь не погружаться и Лене не позволяю. Вообще, в жизни нельзя думать только о плохом и помнить все обиды, нанесенные разными людьми».

Все окружающие на все лады восторгались умницей Ниной, ее мужеством, самоотверженностью, сжатой в кулак волей. А она была слабой, ранимой, сентиментальной женщиной. Могла горько расплакаться по поводу и без повода. Неделю рыдала, не переставая, никого не хотела видеть, когда неожиданно захворал да и помер старенький попугайчик, который жил в их доме. Маленький такой, спал на ладошке…

Лишь год спустя после смерти мужа режиссеру, художественному руководителю «Школы современной пьесы» Иосифу Райхельгаузу с помощью Владимира Качана удалось cломить упорное сопротивление Шацкой и уговорить ее прийти к нему в театр. До этого она отказывалась от любых предложений, считала, что после столь длительного театрального «антракта» ей появляться на сцене просто смешно. Но Райхельгаузу посчастливилось переубедить Нину. Правильно сделал. Она оказалась в замечательной форме. Спокойная и обаятельная, Шацкая отлично выглядела. Правда, немного пополнела, но это ей даже идет. А лицо по-прежнему было прекрасно.

Играла Полину Андреевну в трех «Чайках»: в мюзикле Андрея Журбина, в чеховской и акунинской пьесах. «Это отвлекает меня от грустных мыслей, – говорила Нина Сергеевна, – и я вновь, спустя десять лет, после перерыва в работе, чувствую себя актрисой… Тут многое зависит от коллектива, от общей атмосферы. А она у Райхельгауза прекрасная, не то, что у Юрия Любимова, где я постоянно доказывала, что могу играть главные роли, даже если приходилось вводиться в спектакль с одной репетиции…»

Поначалу врачи занимались не причиной, а следствием тяжкой болезни Филатова. В скольких больницах искали лекарства, чтобы хоть чуть-чуть понизить бешено прыгающее давление. Ставили какие-то диагнозы. В чазовском центре один из ведущих врачей сочувственно поинтересовался у новоприбывшего пациента: «Давно это с вами?» «Года два», – бодро ответил Филатов. Врач удивился – судя по анализам, человек был серьезно болен как минимум лет двадцать.

Что же все-таки стало причиной? «Никто не знает, – за всех отвечал на эти вопросы Филатов. – Может, простуда. Может, инфекция. И алкоголь повлиял наверняка. Началось с обычного пиелонефрита – и понеслось. Мое несчастье, что меня запустили, несколько лет боролись с последствиями, а не с самой болезнью». Он никого не упрекал и никогда не задавал себе вопроса «почему»? Говорил, это только «поросята» визжат: «Почему? За что?» А ты подумай. И тогда поймешь, за что. И нечего верещать: «Ну какие у меня грехи?! Ну, врал, ну, людей обижал. Но не убивал же, не воровал!» – не твое собачье дело, это оценивается не здесь. Есть инстанции, где лучше знают: обмануть – это больше, чем убить, или меньше…»

Да и к себе он относился не лучшим образом, не слишком ласково. Хотел бы себя полюбить, да все как-то не получается. «Гораздо больше люблю других, близких, – признавался Филатов. – А себя – нет. А оттого, что во многих вижу отражение себя, самого мерзкого, что во мне есть, – бываю нетерпим. Но кто мне дал право судить других людей?»

«Если б мне кто-нибудь сказал: проверь почки… – горевала Нина. – Когда ему стали делать искусственную почку, состояние чуть-чуть улучшилось, а потом стало резко ухудшаться. Тут они испугались: ну как делать операцию? Я говорю: я возьму ответственность на себя, ни вы, ни мама – я буду отвечать. Хотя маме Клавдии Николаевне я так за помощь благодарна. Я говорю: он сильный, чувствую, он справится… Мы утром встали, позавтракали – вдруг звонок! Быстрее, чтоб через 20 минут были здесь, через 40 минут операция. Я его собираю, мою, кладу на каталку, его везут – я быстро в часовню при больнице, а она закрыта. Мама родная! Я сажусь в машину, семь церквей объехала, везде поставила свечи и бумажки отдала, чтобы молились за Леню. Мне сказали: категорически не приезжать в первый день. Позвонила моя подружка, замечательная Танечка Горбунова, я говорю: Таня, приезжай, я с ума сойду. Приезжает. Вдруг звонок от нашего лечащего врача Галины Николаевны: Ниночка, все нормально, писать начал чуть не сразу, как почку поставили. Следом Ярмольник: а я был у него… Выпили с Таней. Да еще как выпили!..»

Она говорила: «Я – Рыба по гороскопу. Не ясновидящая, но что-то вроде. И очень хорошо чувствую Леню. Хотя он был в плохом состоянии, я знала, что все будет нормально».

В своем стихотворении Филатов, обращаясь к «анонимщикам» (понимайте – к тайным и явным своим врагам), писал: «А я живу. Хвораю, но не умер. Чуть реже улыбаюсь, но живу… Не то чтоб вы вложили мало сил, не то чтоб в ваших пулях мало яда, – Но есть помеха – мать, жена и сын. Разбуженные вашею пальбой, Они стоят бессонно за плечами – Три ангела, три страха, три печали, Готовые прикрыть меня собой…»

Когда хвори особенно сильно прихватили, «наверху» кто-то словно спохватился, и на распластанного, неподвижного, прикованного к постели Филатова вдруг посыпались звания, всевозможные премии и все прочие награды: народный артист России, Государственная премия, премии «Триумф». «ТЭФИ», Международная премия «Поэзия» в номинации «Русь поющая»… «В качестве подарка меня приняли в Союз литераторов, – с тусклой радостью сообщал Филатов. – Ну, спасибо. Только зачем мне это сегодня?..»

Создавалось впечатление, что все вдруг спохватились, стали торопиться, поспешая отдать долги. Или прежние грехи перед ним замаливали? Может быть. «Это все от нищеты, – зло усмехался Леонид Алексеевич. – Вместо того, чтобы платить художникам, им дают «заслуженный», «народный» – этакие «феньки» правительственные. Обласкать немножко – и опять вышвырнуть туда же, в твою нору!.. Звание – как бы ничего не значит, – это симпатия или антипатия начальства.

Мне выдали всю порцию даже не за один год, а за несколько месяцев, рассказывал самый что ни на есть народный и много-многажды лауреат. Тогда ходили слухи, что Филатов не жилец, вот и спешили. Но слухи, кстати, не были лишены оснований. Через день меня возили через всю Москву на Волоколамку в шумаковский Институт трансплантологии. Туда трясешься на машине, оттуда трясешься, там полдня лежишь. В итоге ты уже ничего не хочешь – лишь бы в покое оставили. Так долго продолжаться не могло, окончательно в растение я превращаться не собирался. Очевидно, меня и пытались подбодрить, поддержать всеми этими наградами, но в том состоянии мне было совершенно безразлично, умру я заслуженным артистом или народным и похоронят меня на Ваганьковском или Новодевичьем.