Юрий Сушко - Самая лучшая сказка Леонида Филатова

Когда человек уходит, его беспокоит совсем иное… Я думал о другом: как бы не заорать от боли, не зареветь при маме, вести себя пристойно. Если говорить еще конкретнее, то больше всего я печалился, как бы покрасивше уйти. Понимал, что на героическую смерть не тяну, но хотелось не опозориться… Хотя бы перед теми же молоденькими медсестрами. Какая-то часть моего организма продолжала отмечать их свежесть и красоту. Может, ради них я старался выглядеть поопрятнее…

Конечно, он понимал: смерть – это физиология, боль, стоны. Но нельзя визжать, когда помираешь. Терпеть надо хотя бы ради окружающих, отплатить им своими последними минутами. Маленько кулаки сжать и понимать, что рано или поздно это пройдет: либо здесь, либо там… Точить слезу и отравлять всем жизнь – неприлично! Болеть – вообще дурной вкус! А умирать и вовсе преступно! Надо бултыхаться до последнего.

«Я старался держать себя именно так, – говорил Филатов, – и оградить от лишних забот и страданий своих близких, которым и без того страшно тяжело. Каково матери возить на коляске умирающего сына? Веры в то, что выживу, практически не было…»

Соблазн пожалеть себя в тяжкие минуты весьма велик. Лелеешь жалость к самому себе. Становишься противным. В том институте академика Валерия Ивановича Шумакова ему пришлось увидеть такое!.. «Даже жаловаться неудобно, – говорил Леонид Алексеевич, – когда рядом везут человека, которому хуже, чем тебе, в сто раз. Потом, когда приходишь утром на диализ, видишь пустую койку и все понимаешь, начинаешь вести себя скромнее. Так получается независимо от твоей воли».

В палате напротив лежал знаменитый актер Николай Афанасьевич Крючков. «Однажды вечером мы с ним пообщались, – горевал Филатов, – а наутро медсестра вошла ко мне и говорит: «Нет больше вашего соседа». Хоть криком кричи, ничего не изменишь».

Не менее печальной была и их последняя встреча с Роланом Быковым. Встретились в «Барвихе». Филатов уезжал из санатория, а Быков только-только приехал. Долго сидели, говорили по душам. «У Ролана был рак, – вспоминал Леонид Алексеевич, – он знал об этом и мне признался, но попросил никому не рассказывать. Может, примета есть такая или он просто стеснялся болезни, не знаю… О болячках мы не говорили, но Ролан постоянно повторял: «Мои десять лет отдай и не греши… Десять лет, как с куста… Червонец – на меньшее я не согласен»… Он был человек, способный поверить в свои заклинания. Не помогло. Через месяц его не стало…»

Зато потом, чуть-чуть придя в себя, Леонид Алексеевич позволял себе пороскошествовать, посибаритствовать, расслабиться, даже бороду отпустил. Седую. Оправдывался: «Никогда не любил бритье, но раньше приходилось… Если знаю, что не предстоит важных встреч вне дома, к зеркалу лишний раз не подхожу. Я знаю, что там увижу. Знаю и то, что эта картина меня вряд ли обрадует…»

Бриться Леонид Алексеевич, конечно, не любил, а вот слегка поизгаляться над собой, ядовито похихикать над собственным слабостями – это всегда пожалуйста!..

«Как-то лежу в палате, – рассказывал Филатов, – открывается дверь, и врач так радостно, прямо с порога: «Поздравляю, у нас рака нет!» Оказывается, и на это проверяли, только мне не говорили. После удаления почек я целый год был подключен к аппарату искусственной почки, а сейчас мне пересадили донорскую…» Мучился, пытаясь узнать у Ярмольника, от кого она ему досталась. Тот отвечал: «В банке органов. А зачем тебе знать, от кого?» – «Чтобы знать, за кого свечку поставить…»

Нина все видела и чувствовала его боль, как свою: «Когда он был на грани… когда ему казалось, вот-вот, и он переступит черту… глаза были такие, как будто он ничего не видел… Почему-то внутри я чувствовала, будто мой организм – это его организм, будто я могу влезть внутрь него и у нас один кровоток. И всегда знала, что все будет в порядке… И когда было совсем плохо, я говорила: все будет нормально…»

Трижды в неделю Нина садилась за руль, заводила измученный мотор их более чем пожилого «жигуленка» и везла его в больницу, где ему меняли кровь заново. Так механически на короткий срок убирали интоксикацию. Потом она вновь нарастала. Ее снова убирали. Вены на руках у него были исколоты, как у последнего наркомана.

«Со мной делали что хотели, – как нечто веселое беспечно вспоминал Филатов. – Я был бревно, мыслящий тростник. Голова профессора Доуэля, и то тупая… А вот после операции по пересадке почки, когда увидел улыбающегося хирурга, появилось ощущение, что жизнь вернулась!»

Хотя все давалось непросто, но Нина не унывала. И мужу не давала. Вдруг взяла и купила ему четыре удивительно красивых костюма. Специально, словно провоцировала. Знала ведь, что ему нравилось, когда он был красивый, элегантный джентльмен.

Незадолго до трагического дня смерти Филатова Нина приобрела участок на Николиной Горе. На месте прежней жуткой, полуразрушенной хижины сумела сотворить уютный, теплый дом для своего любимого Лёни.

Лишних денег на эту стройку, конечно же, не было. Пришлось отдать все премии, какие-то гонорарные накопления, продать старый загородный дом в Верее. Мотаться туда – 200 километров от Москвы – путь был неблизкий и нелегкий. «Да еще тот дом был рядом с местом, где повесили Зою Космодемьянскую, – уточнял Леонид Филатов. – А тут дыши – не хочу…»

«Вначале он и слышать не хотел ни о какой даче, – вспоминала Нина Сергеевна, – но когда я его привезла в двухэтажный деревянный дом, то он по достоинству оценил все прелести тихой загородной жизни. Начал гулять…»

Леонид Алексеевич многие свои слабости объяснял прямолинейно, без затей: лень-матушка. На свежем воздухе практически не бывал, московскую зиму (а позже и осень, и весну), промозглость (потом и летнюю жару) ненавидел еще со студенческих лет. Рассказывал, как поехали как-то с товарищем на «халтурку» в подмосковный сельский клуб. И застряли в сугробе. Дикий мороз! Что только не делали, пытаясь машину вытащить, – все напрасно. Думали, Богу душу от холода отдадут. Тогда-то филатовский приятель и произнес заплетающимся языком вещие слова: «Никогда, бля, в этой стране ничего не получится, раз тут такая зима!» Хотя зиму в России часто принято рассматривать как последнего защитника, усмехался Леонид Алексеевич, сначала Наполеона поморозили, потом Гитлера… Им, может, и поделом досталось, но мы-то за что страдаем?.. Нет, я определенно натура иного пейзажа. Не получается по-рубцовски плакать при виде березки. А сам писал, тем не менее надеясь: