Александр Миндадзе - Милый Ханс, дорогой Пётр

Мы всё кружили замысловато и бесконечно по заводской территории, иной раз вкатываясь даже в цеха, чтобы снова потом выбраться наружу. С утра пораньше солнце светило ярко, июньский день все удлинялся на неминуемом пути к короткой самой в году ночи. Ученые наши конвоиры только рады были бестолково-долгой дороге, держа всех нас скопом на виду. А мы, привыкнув, уже даже не замечали их вежливого присутствия.

И вот, визжа, мы выехали опять из цеха на открытое пространство, поравнявшись с другой дрезиной. Такой же прицеп с пассажирами полз параллельным курсом по соседним рельсам, и мы внезапно рядом с этими людьми оказались близко совсем. Люди были как люди, только в робах почему-то одинаковых и с номерами, и ученые наши сразу не на шутку всполошились. А нас, наоборот, радость вдруг бурная охватила от внезапной близости, причем и тех и других, на обоих прицепах. Мы хохотали без причины и тянулись навстречу друг другу, пытались даже пожимать руки, чуть уже на ходу не братаясь. И махали долго вслед, когда узкоколейка снова нас развела, и люди нам тоже махали со своего прицепа.

Оказалось, расставались ненадолго, мудро узкоколейка свои кружева плела. Внезапно они снова из-за деревьев к нам выкатились и рядом поехали. Но во второй раз радость меньше была, мы помахали еще и совсем перестали. Что-то ушло уже, что было вначале, и мы просто стояли и смотрели друг на друга. И конвоиры успокоились, и ученые наши, и их, неученые, зато со штыками.

И будто Отто очки там у них в толпе на прицепе сверкнули, разглядел я. И Вилли, показалось, усы мелькают, точно. Ну, и Грета там у них тоже своя была, со взором пылающим таким же, только бледная очень. И себя отыс-кал я, в малом одном признал невыразительном, лет сорока. В сторонке стоял, притулившись, вроде сам по себе он и без сил уже совсем. Но с натяжкой признал: нет, не Пётр, конечно, стоял, не близнец мой. До Петра малому далеко было.

Грета о себе забыть не дала, заметив вдруг с укором и все так же на меня не глядя:

– А собака твоя по шпалам, между прочим!

Обернулся: бежит, так и есть. Бежит и бежит. На всю жизнь приклеилась, господи.

Печь и впрямь стояла после ремонта как новенькая, глазам не верил. Я спустился в свое подземелье к топке и, как обычно, приветствовал Петра легким пинком в зад. Такое панибратство между нами уже ритуалом было и бодрило даже перед работой. Иной раз и он меня пинал, подкравшись, и это еще приметой нашей стало такой суеверной, но на сей счет молчали. А скорее всего, радостью просто, что вот опять встретились: здравствуй, это я!

Сейчас я впотьмах напарника подстерег, моя очередь была. Пётр, упав на четвереньки, обернулся, и я увидел, что он не Пётр совсем, а другой какой-то человек, незнакомый.

Я стоял опешив, и человек сам махал мне, успокаивая, пока поднимался:

– Ерунда, Ханс. Хорошее знакомство.

– А Пётр? – спросил я.

Он тоже спросил, стряхивая угольную пыль:

– Кто такой?

– Но вы же знаете, что я Ханс!

– Но не знаю Петра!

– Он работал тут со мной.

– Правда?

– Тут, вот прямо тут!

– Ну, значит, нет Петра, – развел руками человек. – Вы замечаете, что мы разговариваем по-немецки? Как вам мой язык, кстати? Не очень? Я из немцев поволжских, тех, еще екатерининских. И профессиональный стекловар, не думайте!

Болтал без умолку этот екатерининский, или кто он был. Я не слышал.

– Где Пётр, где?

Схватил за ворот, стал трясти, хоть ничего не вытрясти было, понятное дело.

– Не знаю где! Какой Пётр? Начальство распорядилось, чтоб я к вам немедля! Не сам, начальство! Язык тем более! Не знаю вашего Петра! А я вот он! Или возражаете, что я тут с вами?

Вдруг стекловар в одно мгновение профессионально скрутил меня, вывернув руку, я простонал даже, согнутый в три погибели. Тут же, впрочем, он и отскочил, испугался сам, что рефлекс сработал.

– Извиняюсь. Так получилось.

Кто он, что, мне все равно было, большой человек этот с лицом младенца. Не Пётр он был.

– Ладно, квиты. Запускай. Варка через час.

– Будьте уверены.

Он устал от меня и с явным облегчением схватился за лопату. Махал бешено, как заведенный, забрасывая уголь в мертвую еще топку.

Шел, бежал, из цеха в цех перемещаясь. В каждом Пётр мерещился, в каждом. Телогрейки за рукава дергал, в лица заглядывал. Пока самого не дернули, не развернули с силой, и я увидел перед собой усы Вилли.

– Куда?

– За Петром.

– А где он?

– Ищу.

Хоть мог и не искать, уже понимал. Но остановиться тоже не мог.

Вилли догнал опять.

– Ханс, за тобой шакалов туча, ну, хвостов этих, ты натворил чего?

– А чего я?

– Только с Гретой?

– Да, я был король, – не соврал я.

Доволен собой Вилли был, кулаком себя даже в грудь ударил:

– Ай да Вилли!

Едва за мной поспевал, бубнил рядом:

– А я за самогоном наладился, местный один носит, деваться куда? Злыдень горючее совсем перекрыл, с ума сошел! – Он показал, кто злыдень, профессора очки, конечно. И опять схватил меня: – Ханс, смотри, да их что перхоти на башке, твоих этих. Чего такое серьезное, эй, Ханс?

И смотрел я, зря головой крутил:

– Где, где? Не вижу!

Вилли смеялся:

– А ты и не должен. Они тебя.

– А ты их как?

Он в грудь себя опять треснул:

– Вилли!

Пьяный путь его с моим совпал. Отскакивал Вилли и возвращался, хмурясь все сильнее:

– Не он, не он! Пропал мой спаситель!

Шли, бежали напрасно, глазами по сторонам шаря. Так в цех и ворвались, где женщины только одни за длинными столами у приборов сидели. В халатах белых, платки на головах. Линзы перед ними в тисках сияли, и работницы в глазки приборов в линзы эти строго вглядывались. И еще полировали нежные сферы вручную тряпочками.

Получалось, весь путь стеклянный от начала до конца самого мы проделали, от топки угольной до чистоты этой аптечной и сияния. И ходили теперь меж столов на цыпочках без цели, и Вилли ненароком спин женских ручищами своими касался. И так же вышли тихо, будто и не входили, не было нас.

И Вилли сразу про самогон вспомнил, опять побежал куда-то, спаситель ему все чудился. Вернулся совсем уж грустный.

– Пропал!

– Ты или он?

– Оба.

Я догадался:

– Пропал, потому что ты наладился?

Усач бросил на меня быстрый взгляд:

– Так, может, и Пётр?.. И Пётр, ты потому что…

И, словно вдруг забыв обо мне, двинулся дальше один путем своим замысловатым, ему только ведомым. Нет, еще обернулся:

– Ханс, ты не забыл о Мёлле? О нашей рыбалке в августе?

Я отозвался тотчас, как на пароль:

– Да, жду не дождусь, Вилли. Уже снится по ночам.

– Все будет, Ханс, – уверил усач. И рукой издали махнул: – Это я для поднятия духа!

Перед варкой самой по ступеням вниз опять. И вдруг на полпути на Отто наткнулся. Молча в пролете стоял, на площадке. И я не понял даже, что профессор сказал, не смог понять.