Александр Миндадзе - Милый Ханс, дорогой Пётр

Потому что не сказал он – прокаркал отрывисто:

– То же самое, Ханс! То же самое! Что сделали в прошлый раз!

– А что я в прошлый раз?

– Не помните, что сделали?

Я стоял окаменев: знает?! Отто смотрел с неприязнью.

– Щека ваша помнит. Ханс, оставьте сказки для русских.

– Они меня обложили.

– Их дело.

Отто неловко схватил меня за рукав, как умел, к себе разворачивая. И все не отпускал, вцепившись, и дышал в лицо уже злобой:

– То, что в прошлый раз. Повторяете. В точности. Два деления на шкале сверх. Два, Ханс, слышите? Мы должны рисковать. В конце концов, за нами Германия! – закричал он, и голос осекся.

– Против этого не попрешь, – оценил я.

– Вот-вот, именно, вы поняли, – кивнул Отто.

Я спросил:

– А результат?

– Стекло.

– Или?

Отто отпустил меня:

– Или – да. Или. Конечно. И я готов поменяться с вами местами. Ханс, я клянусь.

Мы смотрели друг на друга.

– На вашем месте у меня, пожалуй, не хватит извилин, одна всего, помнится, – засмеялся я, и Отто тоже засмеялся.

Но смотрел еще, куда я: вниз к топке или в цех на выход?

Вниз я пошел, и Отто догнал, вцепился опять:

– А вы злопамятны, друг Ханс!

– А вы, как ни стараетесь, сентиментальны! – огрызнулся я, заметив слезы у него на глазах.

Нет, не настежь уже калитка. И ставни прикрыты, а на двери замок. Под тусклым фонарем я перемахнул хилый заборчик и у мертвого дома стоял, сам не зная зачем.

И в тишине вдруг мотор заурчал, показалось. Там за домом грузовичок без огней отъезжал украдкой, под тентом Пётр с рыжей Наташей с детьми сидели, я едва разглядел в полутьме. В последнюю самую минуту их застукал, успел. В жизнь вцепился, мертвый дом обежав.

Рыжая с лицом искаженным стала руки мои от борта отрывать. Полуторка набирала ход, и я висел, ноги болтались, а рыжая лицо мне царапала. Я упал и снова за ними побежал, сзади рычала Грета.

Когда опять догнал, Наташа уже ничего со мной сделать не смогла. Подтянувшись, я нырнул под тент, и она метнулась рысью на меня, мы боролись с ней, не щадя друг друга, даже не на жизнь, а на смерть, а Пётр безучастно сидел без движения. Рыжая взгромоздилась на меня амазонкой, била кулаками в лицо, потом я ее под себя подмял, перевернув. И вдруг все это совсем уж двусмысленно стало, и нежность к нам ближе и ближе подступала, рыжая заплакала бессильно. Мы с ней разомкнулись и лежали среди домашнего скарба, Наташа все всхлипывала.

Пётр жестом позвал: сюда иди! Я подполз и сел с ним у борта рядом. Мы обнялись и ехали так в предрассветных зыбких сумерках. Дома мелькали, а потом уж не дома, деревья выросли сплошной стеной, темно опять стало. Тряслись по лесной дороге, Грета бежала следом, язык уже мотался от усталости.

Рыжая подползла тоже, со мной рядом тихо села.

Пётр руками развел, показывая: “Бежим мы, бежим!”

Наташа меня в грудь ткнула: “От тебя!”

И мальчик еще в полусне из недр фургона вылез, на коленях у меня вдруг улегся. Я смотрел на чистое его лицо и все ехал дальше и ехал, пока он посапывал сладко.

Брат мой Пётр подмигнул: “С нами?”

Но лес кончился, зажмурился мальчик от света нового дня, и к матери скорей перебрался. На коленях мягких, родных и впрямь удобней было.

Я спрыгнул на дорогу и пошел не оглядываясь. Нет, оглянулся, махнув рукой. И Пётр мне одновременно махнул. Просто будто один человек раздвоился.

Грета вела назад коротким самым, ей только ведомым путем. Я сбегал в овраги, подворачивая на кочках ноги, и карабкался опять вверх по склонам. Продирался сквозь непролазный кустарник и в голос кричал, оказавшись вдруг в яме по пояс в воде. Я терял собаку из виду, зато она меня никогда не теряла и всякий раз терпеливо дожидалась, пока к ней на хромых ногах подковыляю, совсем уже из сил выбившись. И однажды даже легла сама и мне разрешила растянуться на траве. Зарычала, когда я стал проваливаться в сон. Да, все про меня понимала, не сомневался я, и мерещилась даже улыбка на страшных клыках: как бы на смену Хансу успеть и дух при этом не испустить в дремучем русском лесу, и неизвестно еще, что немцу страшнее. Хохотать сука не умела, не дано было.

К смене успели в самый раз. И в засаде ждали, что успеем, подготовились. Со всех сторон выскочили сразу, обступая. Я метнулся к дому, помчался по территории, последние силы собрав. Ударил кто-то меня, и я кого-то пнул, и опять побежал. Кричали сзади по-немецки, останавливая, за кем бегут, знали.

А у дома уже самого, от погони оторвавшись, услышал я хлопки выстрелов и визг ужасный собачий. Хлопки далеко были, а визг близко, рядом будто совсем. Не визг, плач Греты бесконечный.

Встал я как вкопанный и ни с места. Я понял, но не понимал. Заорал:

– Грета!

И она на зов мой из дверей выскочила. И обнимать стала, решила, что мне нужна. Женщина была.

– Знала, что позовешь, я знала! Ханс, хороший мой! Забудь, что я говорила, я все равно с тобой! Как бы ни сложилось! Пускай! Я с тобой, ты не сомневайся даже!

– А Маттиас? – спросил я зачем-то.

Она на меня замахала руками, бедная:

– Не слушай меня, не слушай!

Следом Отто из дома в испуге выбежал. И Вилли за ним тут как тут. От тех я ушел, в засаде которые, и теперь вот эти обступили, попался.

На лице Отто тревога была, даже голос дрожал:

– Ханс, в вас стреляли?

– Еще не хватало, с какой стати? – возмутился я.

– Пробежки ночью по режимной зоне, Ханс. Этим должно было кончиться.

Я ухмыльнулся в ответ ему нагло:

– Мы, немцы, спортивная нация!

Тут и Вилли неожиданно принял мою сторону. Он так и сказал, меня выручая:

– Извиняюсь, но, чур, я на стороне Ханса! Бег если в привычку вошел, плохо разве? Вот я лично был свидетелем ночной пробежки нашего Ханса по Эльбскому мосту в Гамбурге! И мы даже, помнится, успели поздороваться, верно, Ханс?

– Махнули друг другу, да, – не отрицал я. – Ты был в маршевой колонне, я бежал навстречу, помню как сейчас. И у тебя в правой руке был факел, и ты, кажется, из-за меня даже обжегся?

И тут Вилли помрачнел вдруг. И так же неожиданно дал задний ход, причем в грубой форме:

– Врешь, Ханс. Ты нагло врешь. Не было. Я не хожу в колоннах, и, надеюсь, бог избавит меня от ваших маршей с факельной подсветкой!

– Вилли, не зарекайся, – сказал я.

– Не будет этого! – закричал усач и кулак поднял, на всех сразу замахиваясь.

Вилли без ухмылки. И страдание на лице даже… Я смотрел, не узнавая. Нет, не Вилли это был.

– Я не тот парень, который ходит в ногу!

Он ушел в дом, громко хлопнув за собой дверью.

– И трезвый ведь, что интересно, – заметила Грета.

А Отто будто и не слышал, он все смотрел на меня. Грете жестом показал: и ты иди. И она двинулась вслед за разгневанным усачом, но все на меня оглядывалась.