Иосиф Маневич - За экраном

Коногон, подозрительно поглядев на нас, пробасил:

– Это што, комиссия, Гаврилыч?

– Вроде, – сказал Гаврилыч.

– А далеко до забоя? – с надеждой спросил я.

– С полчаса еще, а может, и больше, – поглядев на мой тоскливый вид, усмехнулся коногон и тронул седую лошадь. Она медленно побрела к «стволу», а я – той же обреченной походкой – к забою.

Выяснилось, что в Юзовке – единственной, кажется, шахте Донбасса – до забоя шахтер шел полтора часа.

Но вот крепь становилась все ниже и ниже, и Гаврилыч сказал:

– Дальше, други, по-пластунски ползти надо.

Делать было нечего. Я не мог вернуться. Инженер же был намного старше меня и сказал, что посидит здесь. Я пополз. Вот и лава. Уголь шахтер брал лежа на боку, при тусклом свете подвешенной к крепи лампе. Увидев нас, приостановился.

– Комиссия, что ли? – прозвучал его обрадованный голос. Кого же еще черт понесет по доброй воле?!

– Из редакции, – поспешил ответить я.

Шахтер удивился:

– Из редакции у нас и в жисть не было! Их всех ведут на «Центральную», там десять-пятнадцать минут до забоя.

Я понял, что со мной сыграли злую шутку. Но вступил в разговор. Спросил, конечно, об Изотове, Свиридове… техминимуме. Он даже слова такого не слышал.

Завкомовец попытался объяснить и сказал:

– Здесь через год кончаем… Да какой тут минимум – до забоя полтора часа топать! Зато посмотрели шахтерский труд во всей красе…

Подошли еще несколько шахтеров и крепильщиков. Все это были вчерашние крестьяне – опытный квалифицированный шахтер сюда не шел. Юзовку одолевала текучка.

Мы тронулись в обратный путь, и я уже не так часто стукался. Все ниже гнул голову, она и так вся была в шишках. Ноги свинцовые, спину раздирало, глаза слезились от пыли, а тело чесалось.

Навстречу нам шла седая лошадь, однообразно покачивая головой, как будто сочувствуя…

В душевой я долго стоял почти под кипятком. Но белье надеть было нельзя – все черное. Натащил галифе на голые ноги, надел краги, пиджак и пальто и, запахнувшись, поплелся в гостиницу. Едва поднялся на второй этаж, в буфет. Попросил стакан водки. Закуски, кроме леденцов и повидла, не было. Попросил еще стакан. Выпил тоже залпом. Почувствовал приятный спасительный жар и, шатаясь, в хмельном угаре, рухнул в кожаном пальто и шапке на кровать. Больше никогда не спрашивал, почему шахтеры пьют. Два стакана горловской водки спасли меня.

Вседонецкое совещание открылось утром. Съезжались со всего Донбасса, как на прием в Кремль. Делегатов было всего двести пятьдесят, а Дворец труда оказался забит до отказа: около тысячи человек. Я вошел в комнату за сценой. Бухарин стоял, окруженный директорами заводов и шахт, профессорами, итээрами, знатными забойщиками. Я нашел и Сеню Ляндерса. Он сказал, что стенографистки будут, но чтоб я вел личную живую запись и уже сейчас готовил подробный отчет.

– Садись рядом с Аней, – сказал он мне. – Она где-то в первых рядах.

Я выбрался в зал. В третьем ряду увидел жену Бухарина, здесь были свободные места. Рядом с ней сидели редактор знаменитой на весь Союз газеты «Кочегарка» Колесниченко и еще кто-то из местных журналистов. Я сел с ними.

На сцене появился президиум. Бухарин шел в середине и сел с краю. В зале пронесся шепот.

– Бухарин… Который?.. Да вот! С краю!

Раздались аплодисменты. Председатель Вайнов начал говорить. Аплодисменты ему мешали. Бухарин поднял руку, помахал не то Ане, не то залу.

Вседонецкое совещание совпало с новым рекордом: 27 ноября, в день открытия, 141 тысячу тонн угля – сто десять процентов плана – выдали на-гора. Все тресты и шахты выполнили план.

Настроение было приподнятое. Слово для доклада предоставили Бухарину. Он говорил около двух часов. Выступал, конечно, безо всяких подготовительных текстов, в руках был лишь маленький клочок бумаги с некоторыми цифрами, но он и к нему не обращался.

Все ждали с нетерпением, что скажет Николай Иванович о своей позиции, о своих ошибках. И он сказал: «Мотором всего дела, основной силой была и есть наша партия, руководство которой выработало генеральную линию, это руководство оказалось правым в отношении всех уклонов, в том числе и наиболее опасного правого , к которому когда-то принадлежал и я. Наша страна имеет несокрушимое руководство и крупнейшего вождя тов. Сталина». Закончил так: «Во весь рост поднимается пролетарский великан, и, каких бы фурий и дьяволов войны ни раздувал против него капиталистический мир, этот великан будет смело и твердо шагать к освобождению человечества».

Зал встал. Разразилась овация.

Поездка наша подходила к концу. Мне осталось лишь взять интервью у Изотова и Свиридова, знаменитейших тогда людей Донбасса.

Свиридов был лет сорока – сорока пяти, грамотный мужик, хорошо знавший пласт и сумевший резко повысить добычу. Его метод работы на длинных уступах был очень перспективен. Он мне подробно все объяснил и даже нарисовал: видимо, надеялся, что центральная печать прославит его имя, пока известное только в угольной промышленности. Слава Изотова не давала ему покоя, хотя, по справедливости сказать, мастерство его как забойщика было никак не хуже Никиты Изотова, имя которого стало нарицательным и гремело на весь Союз. Ни Свиридов, ни я в ту пору еще не понимали механизм того, что потом назвали стахановским движением. Рекорды организовывались, новое имя подхватывалось, прославлялось. Среди них были истинно мастеровые, но были и просто ловкие, были даже проходимцы, самозванцы и очковтиратели.

Впрочем, все это создавало стимулы – реальные высокие заработки, большую выработку – иногда в целой отрасли – и служило символом новых форм труда.

Долгие годы имя Изотова было таким символом. В подобные же символы хотели превратиться и Свиридов, и сотни других. Но для символов нужны были единицы – множество перьев превращало их имя в легенду. Имена возникали и вспыхивали, как метеоры, – сделав же свое дело, погружались, в большинстве случаев, в небытие. Так было и с Изотовым, на смену которому пришел Стаханов.

Наутро после совещания я спустился в ресторан, где кормили делегатов. Ресторан был уже почти пуст. Лишь за центральным столом, где сидел Никита, шло застолье. Я увидел двух московских репортеров, несколько разудалых баб, одну московскую эстрадницу. Судя по тому, как часто звучало ее имя в тостах, она, видимо, сейчас захватила сердце Никиты. Один из репортеров поманил меня рукой и пододвинул пустой стул и пустой стакан. Посидев немного, я понял, что ни о какой беседе речи быть не может. За столом становилось все темней, водки наставлялось все больше, «камыш шумел» беспрерывно, хотя Никита еще что-то соображал. Но когда тот же репортер сказал мне, что не расходились со вчерашнего вечера, я понял, что мое дело безнадежно. А начальник шахты мечтал, чтобы в ночь Никита не сорвал смену, ведь все начальство из «Главугля» сейчас еще обитало здесь…