Иосиф Маневич - За экраном

Темнеет, стало сыро. Макс ежится, я тоже, держим курс на террасу. Там кордон: Оля Абольник с мужем. Оля – я ее знал во все времена – пишет что-то о кино, большей частью за других – маститых.

Присаживаюсь. Вспоминаем: старый Дом кино, начало Союза. Иван (Пырьев. – Ред .) сказал: «Примем нашу Олю?»

Сейчас они с мужем наперебой вспоминают докинематографический период. Илья Львович тянул первый трубопровод Баку-Батуми. Жили в Гори, в доме у вдовы царского полковника, в прачках у которой была мать Сосо – Сталина. При них она приезжала навестить старую хозяйку на фаэтоне, бросилась на шею с криком: «Барыня! Хорошо, что ваши дети там», – это о двух белых юнкерах… И еще много чего другого рассказывают она и Илья Львович, отвоевавший три войны, в 1915 году снаряжавший первую мотоциклетную роту из американских «Индианов». Кино кончилось, на террасу выползли недовольные зрители. Опять муть.

Невольно беспокоит мысль, что все чаще и чаще на нашем экране беспросветная серость… Создатели фильмов выползают на свежий воздух. Кругом столько драм и комедий. Сейчас о них будут рассказывать друг другу.

Иду спать. Болшевский день окончен.

Вчера закончил «Тимошину тропу». Как всегда, работая, пребываешь в мире грез. Ну вот, расстался с работой, и сейчас уже начнется кинематографическая проза – бытие сценариста. На редколлегиях те, кто поумней и поталантливей, будут писать свой сценарий, а кто не может – будут ругать, а если даже и хвалить, то это лишь приблизит тебя ко второму авансу… А дальше – поиск режиссера, война с ним и очень редко – сотворчество. А вообще-то и эта скромная тропа приведет, видимо, лишь к моему секретеру, где рядом с малочисленными режиссерскими сценариями да плакатами фильмов стопкой лежат непоставленные сценарии и пьесы, да еще груда всяческой противной переписки со студиями: какие-то заключения-отписки. Единственные среди них, согревающие душу, – страницы отзывов, признающих твой труд. Они написаны В. Кавериным, Ю. Оксманом, М. Нечкиной, Г. Макаренко, Ф. Вигдоровой, М. Григорьевым, 3. Каминским – но фильмов нет, или примитивные копии. На этот раз, наверное, тоже прибавится пара заключений и несколько разговоров с режиссерами, после которых – муторно. И все-таки я работал с удовольствием. Блуждал, попадал в капканы в поисках драматургических решений, и, как всегда, они приходили внезапно, после того как перебрал десятки, и самое интересное – правдивые лезли непроизвольно, когда ты уже вжился в материал, минуя поэпизодный план.

В общем, пасьянс разложен. Герои изменили свои дорожки, но, кажется, вышли на «Тимошину тропу». Вещь монодраматическая, попытка создать положительного героя с драматической судьбой. Удалась ли, трудно сказать. На той неделе прочту сам, да и другим дам. Закончил вариант 3 февраля, все в том же Болшеве.

Здесь, как всегда, место встреч, ибо в моем возрасте в Доме кино бываешь не больше двух раз в год, да и Дом кино, как метро, для разговоров и встреч не приспособлен. Смотри – и уходи. А смотреть почти нечего, да и дома все смотрят телевизор, гости тоже: просят включить первую или вторую программу, хоккей или жизнь животных…

Телевизор поглощает кино, и скоро его доест, – об этом уже многие, да и я в том числе, не раз писали. А в театре ренессанс – билетов достать нельзя. «Человек из Ламанчи» или «Царь Федор Иоаннович» – сенсация, и таких сейчас – пять-шесть в году. Спектакли Эфроса, Захарова, Волчек.

Думаю, люди предпочитают смотреть муть, не выходя из дома в кино. А в поисках праздника и зрелища редко, раз-два в год, идут в театр – там хотя бы голос актера не механический, да и репертуар получше: праздник, в подштанниках или в халате в театр не пойдешь. Да и пищи для размышлений в театре побольше. О спектаклях говорят, их ждут, а о фильмах – только тогда, когда они – под запретом, или в Повторном кино, или на Международном фестивале.

«Мосфильм» в зоне наград. 13 февраля юбилей – 50 лет. Впереди указы, звания, ордена. Хорошо, что ты – вне этого, и мыслей даже не возникает, хоть двадцать лет с ним связан – не без твоего участия рождались «Журавли», «Баллада о солдате», «Коммунист», «А если это любовь?», «9 дней одного года», «Сорок первый». Это только к примеру. Тонкая ниточка сохранилась – хоть на редколлегии повидаешь кого-то, поговоришь о сценарии и фильме. Для ВГИКа, для ребят это нужно, но, наверное, к пятидесятилетию отметят сокращением. А в общем, весь тон разговоров в Болшеве – неплохо бы к орденам и званиям увеличить количество интересных картин. Из 130 – хотя бы 10–15. Я все же верю, что они придут. Правда, не оттуда, откуда их ждут.

Ровно год. Только зелень пышнее в этом году. Но многим из тех, кто был со мной здесь в прошлом году, уже не пришлось ее увидеть, пройтись по дорожкам, послушать Утесова или заменившего его на несколько дней тоже Леонида, но Прута. Я опять здесь. Но нет уж моих соседей по столу, близких мне людей: Миши Папавы, Гены Шпаликова, Сергея Урусевского. Каждый из них ушел по-своему. Миша Папава – великий жизнелюбец, деятель, он перенес две сложнейшие операции, почти ослеп и продолжал бороться за жизнь, писал до последней минуты, вел семинар молодых, председательствовал в ГЭКе ВГИКа, Тамара читала ему сценарии, верил полуграмотному режиссеру, переделывал с ним «Повязку Фемиды» в десятый, верно, раз и умер у дверей, пытаясь открыть их приехавшему врачу. А Гена? Здесь, в Болшеве, проходила декабристская эпопея, здесь была написана пьеса «Тайное общество», сюда приезжал Леня Хейфиц, а Гена был не в состоянии вести беседы, тайком напившись… Здесь уже зрела болезнь, которая привела его к тугой, неотвратимой петле. Плохо ему было. Он писал мне из домика письма, подсовывал под дверь и угощал пригоршней элениума, когда я не подозревал, не знал о существовании этих голубеньких конфет. Плохо ему было уже тогда. Но ни водка, ни элениум, ни удручающее одиночество до последних дней не смогли погубить его талант. Решение уйти из жизни, видимо, зрело уже давно. Ощутил я это явственно, когда читал его стихи – много стихов подряд. А Гены уже не было. Последние годы он все оттягивал, все, видно, думал, что вот примут сценарий, вот тоска отойдет, вот наступит что-то другое, но заедала еще совесть. Стал он ею поступаться, а душа от природы чистая… Казнил, видно, сам себя. Простились мы с ним на Новодевичьем: увиделись после долгого перерыва на открытии доски Михаилу Ильичу Ромму. Отыскал он меня глазами, грустно улыбнулся. Но, когда уходили с кладбища, я стоял в воротах, ловил машину, поспешно подошел Гена, как будто боялся, что не увидит, и трижды поцеловал. Я просил его зайти, он обещал, отошел, опять грустно улыбнулся, сказал, что в Переделкино, – а через день, а может и в тот же день, повесился. И вот сидим: Марлен (Хуциев. – Ред. ), Вася Ливанов, Вася Соловьев да я на квартире у Юлика Файта – комиссия по наследству. Тоска у меня на сердце страшная, боль на боль. И стихи Гены, и его прощание… Да вряд ли что увидит свет. Некому добиваться. Может, кто имеет силы и положение – два секретаря Союза… А у меня-то уж сил мало. Перечитал его стихи, пьесу, что писал с ним в Болшеве, да Леня Хейфиц у гроба напомнил мне о запрещенном спектакле, о том, что помнит еще спектакль, и Гену, и нашу скромную работу, погибшую от руки глупой бабы…