Иосиф Маневич - За экраном

Говорили с Тополем и Черных, вспоминали мои выпуски. Кто где? Кто как? Читал книжку Юровского, он просил: «Телевидение – поиски и решения». Хороший и нужный труд, на страницах книги – все знакомые имена моих питомцев. Телевизор-то я смотрю редко, а они на экране часто… А я вот пишу книгу – в расчете на издание автора… Тиражом пять экземпляров… Может, где-нибудь, когда-нибудь, без меня, что-либо и попадет в руки читателя. А пока – не могу не писать. Значит, нужно это в первую очередь мне, – как сказал один близкий человек, сказал от сердца…

Мне осталась неделя. В эту болшевскую неделю и будем завершать начатое. Ведь все, даже самое невероятное, сбывается. Ведь Савва Кулиш репетирует «Чудо святого Антония»! Значит, бывают еще чудеса в кино. Подождем еще неделю. А там – мастерская, навалится куча замыслов, где уж тут до своего! Да уж и в Болшеве, видимо, ничего на напишешь, даже если доживешь до осени. Осенью «старика» – на капитальный ремонт [34] . Кино будет без «Болшева». Зато ветеранам заканчивают многокамерный дом, где-то недалеко от ближней дачи Сталина.

Незаметно настоящее становится прошедшим. Прошедшее – историей. Друзья – улицами, кораблями, премиями, памятниками. Те, кому еще совсем недавно жал руку, кто сидел с тобой за столом и делился мыслями, искал сочувствия, негодовал, мучился, удостаивался наград и фигурировал в постановлениях, чьи рукописи значились как материалы и замыслы, сегодня предстают в собраниях сочинений, хранятся в фильмотеках мира и становятся классикой… Те, кто были Борями, Мишами, Колями, Володями, Ленями, Игорями, Сережами и Сергеями Михайловичами, мимо которых проходили, приветливо улыбаясь, помахав рукой, чтоб увидеть завтра, к кому собирались на съемку, домой, на дачу, в больницу, – вдруг неожиданно уходили. Только у гроба, в очередях почетных караулов, вместе с болью утраты, приходило мучительное сознание непоправимости: недоговорил, не узнал, не понял, не остановился – и теснились воспоминания о редких минутах человеческой проникновенности…

Мучительно напрягая память, пытаешься вспомнить слова, взгляд, скрытую, но угаданную мысль, истинное чувство и с ужасом ощущаешь, как много погребено под бременем ежедневных забот и новостей, наваливающихся на тебя, как многое ушло, промелькнув в калейдоскопе суетных мелочей и кажущихся важными формальностей – столь мизерных сейчас, с горы времени, а тогда – угнетающих, остерегающих и разделяющих… А сколько было в твоей судьбе тех, которые смотрят с портретов – порой весело, лукаво, порой – предостерегающе сурово, порой – официально: с карточек, увеличенных с паспортов и партбилетов.

Мы, стоящие близко и идущие рядом, преступно нелюбопытны и амикашонски легкомысленны: привет, пока, до встречи, как дела, завтра брякну… И – некуда, разве что в могилу… Застывшие в граните родные, близкие, теплые лица и руки, и звуки голоса, возникающие со страниц книги, слова – слышанные тобою, сказанные тебе – ставшие цитатами.

И через годы – со страниц биографий, предисловий – узнавать то, что не удосужился узнать лично, и то, чего никогда не было, или было, да не так… А может, издали виднее. И все же когда-то надо рассказать, какими ты их видел, идя рядом, какими сохранил в памяти.

Я вспоминаю три поколения кинематографистов, если можно так сказать, первого, второго и третьего призыва – 20-х, 30-х и 50-х годов, – с которыми мне пришлось работать и заканчивать свой путь в кино. К первым я отношу Эйзенштейна, Пудовкина, Кулешова, Довженко. Ко второму «призыву» – Пырьева, Чиаурели, Ромма, Райзмана, которые заявили себя в 30-е годы, и, наконец, советская, так называемая «новая волна».

Землепроходцы, открывшие новый мир кинематографа, проложившие пути ему на десятилетия: Эйзенштейн, Пудовкин, Довженко – Эйзен, Лодя, Сатко, как их называли друзья и как их звали за глаза. В кино тяготеют к именам уменьшительным: меня до шестидесяти лет кличут Жозей, Арнштама – Лелей, а Блеймана – Микой, причем и после шестидесяти. А вот Эйзенштейна никто не называл Сережей, всегда – Сергеем Михайловичем, а за глаза – Эйзеном. Каждый из этих китов кинематографа являл собой огромный конгломерат талантов, необходимый именно для кинематографического синтеза.

Эйзен – художник, философ, искусствовед, педагог, в двадцать пять лет (!) создавший кинематографическую Одиссею – «Броненосец».

Пудовкин – актер, критик, спортсмен, оратор, танцор, ученый.

Довженко – писатель, режиссер, художник, сценарист, градостроитель, садовод, военный корреспондент.

Палитра их была многогранной и многоцветной. Душа – страдающая, аналитический ум, темперамент революционный. Недостатки – крупные и порой гибельные.

Все они революционеры, экспериментаторы, неугомонные, пристрастные и ищущие. Эйзен и Довженко – острословы, снайперы шутки.

Такими же чертами отличались не только три звезды первой величины, но и их созвездие.

Учитель и одногодок – Лев Кулешов – сценарист, художник, педагог, охотник.

Боря Барнет – актер, боксер, гусар, шутник.

Гриша Александров – актер, режиссер, дипломат и шармер, создатель первого «революционного» фильма, как говорили про «Веселых ребят», фантазер, перед которым Хлестаков меркнет.

Коля Шенгелая – поэт, режиссер, оратор, охотник, лучший тамада Грузии.

Козинцев и Трауберг, полные разнообразных талантов, которых хватило бы на шестерых режиссеров.

Второе поколение – их погодки, но утвердившие себя уже в звуковую эру.

Чиаурели – скульптор, художник, актер.

Ромм – скульптор, сценарист, публицист, педагог.

Герасимов – талантливейший актер, педагог, худрук, министр.

Пырьев – актер, самоучка, георгиевский кавалер, великий организатор и темпераментный режиссер.

Каждый – загадка, личность.

Иван. Так его звали за глаза. «Иван придет». «Иван добьется». «Иван покажет им». «Иван рванул речугу». «Иван отменил съемку». «Видели материал Ивана?»

В глаза друзья звали его Ваня или Иван Александрович, и только, кажется, один Большаков называл его «товарищ Пырьев».

Но для всех в кино он был Иваном, даже официальные бумаги подписывал: «Иван Пырьев».

И имя его – Иван, – и фамилия его – Пырьев, – как очень редко бывает, совпадали с его человеческой сущностью. Он был человеком напористым, смелым, неукротимым, отменно умным и хитрым. Из этих его качеств проистекало множество других, образующих характер этого русского самородка, я бы сказал, сибирской закалки.

Смел он был во всем – и в своем творчестве: после колхозных комедий брался за Достоевского. Хотел ставить и написал сценарий «Катюша Маслова». Собрался, после Эйзенштейна, ставить «Ивана Грозного» – помню, давал мне читать сценарий.