Иосиф Маневич - За экраном

Позвонил кто-то из друзей: панихида в морге. Это звучало как-то дико. Залы в Союзе, дескать, заняты празднованием женского дня Восьмое марта… Ахматовой – «злато-устой Анне всея Руси» – там не нашлось места.

Морг у Склифосовского оказался маленькой комнаткой, чуть больше могилы: сюда должны были принести Ахматову для прощания.

В девять часов темного мартовского дня во дворе ее ждали друзья и читатели.

Мне удалось пройти в комнату.

Стояли молча, прижатые друг к другу, к стенам – плотно-плотно, чтобы дать возможность другим хоть краешком глаза скользнуть. Стояли у деревянных, неструганых козел, на которые должны были поставить гроб. Ждали долго.

У козел стояли бледный Виктор Ардов, Надя Мандельштам.

Ахматову из лифта внесли на носилках. Она лежала как живая: болезнь, горе, страдание не омрачили ее чела. Она лежала в черных кружевах. Благородство, терпение, мудрость – все соединилось в живом лице умершей. И чистые ее руки, прикасавшиеся к рукам Блока, Гумилева, Цветаевой, как будто еще были теплыми.

Невозможно было сдвинуться с места, я все смотрел на нее, вспоминая ту, живую, в Ташкенте, на тахте с книжкой в руках, вспоминая ее строки… Невыразимое горе сковало всех.

С трудом Виктор упросил пройти, дать проститься другим.

Я стал пробираться во двор, навстречу двигались люди. Кто-то сказал:

– Читатели хоронят, писателей не видно.

Однако на лестнице и во дворе я увидел Каверина, Самойлова, Слуцкого, Вознесенского, Тарковского, Нусинова, Лунгина, нескольких художников и музыкантов. Действительно, много было читателей, старых и молодых.

В одиннадцать часов на крыльцо морга поднялся Виктор Ардов. Он сказал слова прощания, открыл гражданскую панихиду. На крыльцо поднялся бледный – само страдание – Арсений Тарковский, опираясь на палку, он сказал, что мы прощаемся с великой русской поэтессой. Говорили Озеров, Эткинд, приехавший из Ленинграда, чтобы сопровождать гроб.

Моросил дождик. Кругом – грязный снег. Гудки машин «скорой помощи».

Кто-то крикнул Ардову:

– Спасибо!

Виктор пригласил всех желающих на Шереметьевский аэродром и громко сказал:

– Отпевать Анну Андреевну будут в соборе Николы Морского!

Может, это особенно раздражало руководителей Союза. Но такова была воля Анны Андреевны.

В тот же день вечером служили панихиду рядом со мной, в соседнем Обыденском переулке. Я не был, но, говорят, церковь была полна. Со свечами стояли люди, которые отродясь не бывали в церкви, неяркий свет свечей освещал и семитские лица.

Наутро в «Литературной газете» можно было прочесть, что похороны Ахматовой состоялись в Комарове, под Ленинградом, что выступили Сурков и Михалков. Видимо, они спохватились, или еще не было четкого решения, пока Анна Андреевна лежала в маленькой комнате морга…

А через несколько дней у меня появился мой ученик, сценарист Валентин Венделовский, приехавший из Ленинграда. Он работал там на студии хроники. Студия находилась на Крюковом канале, рядом с Николой Морским. Увидев большое скопление народа, хроникеры узнали, что хоронят Ахматову. Валентин вместе со своим другом взяли камеры и направились снимать. Не знаю, сколько сотен метров они сняли, запечатлев ее последний путь. Однако пленку у Венделовского отобрали, объявили ему выговор, и он приехал в Москву, поскольку ему грозило увольнение со студии.

Не знаю, сохранились ли эти неповторимые кадры – вошли ли в летопись? Или расторопный директор, убоявшись начальства, продержал их в сейфе, а затем следы их затерялись…

На Комаровском кладбище закончился бег ахматовского времени: закончилась ее жизнь, началось бессмертие. И сейчас, сойдя с поезда в Комарове, постоянно слышишь вопрос:

– Как пройти на могилу Ахматовой?

В девятом номере «Нового мира» за 1969 год я прочел переписку Куприна и Репина. Публикация подготовлена дочерью Александра Ивановича, Ксенией Александровной, ей же принадлежат и комментарии к письмам. Последнее из писем написано Репиным буквально за несколько дней до смерти.

Переписка эта полна безнадежности, растерянности, тоски по ушедшему. Оба они – и Репин, доживающий свою почти вековую жизнь в нескольких километрах от советской границы, и Куприн в легком прекрасном Париже – связаны одним чувством любви к своему прошлому и тоски по России.

«Вы такой же как русский снег, такой же вкусный, такой же чистый, такой же волшебный и такой же простой, такой же божий… И так хочется настоящего русского снега», – пишет Куприн Репину.

«Сколько мы угнетены зимой. Снега, морозы… Окрестные говорят, что лета не будет… Да, прошли наши красные денечки, – откликается Репин. – Милый и дорогой Александр Иванович! Сижу перед вашим и красавицы дочери портретом и не могу оторваться, до чего обворожительно.

Вы как живой, и – с самой симпатичной стороны русский, высокой интеллигенции и могучего характера, человек.

Да я едва ли могу описать все, что мне грезится об этом поэте, творчество которого так могуче завоевывает, – простите, умолкаю, ибо все это слабо и ординарно перед явлением чего-то нового и в высшей степени красивого своеобразной красотой мужчины, чего-то богатырского. Теперь о портрете дочери: ведь итальянский ренессанс, начиная с Андрея дель Сарта до Сикстинской Мадонны, все незабвенные идеалы красивой нации, все соединились в этом – невыразимой красоты – образе… Ах, я до вечера не уписал бы все свои ощущения восторга перед этой ангельской красотой… И вот уже – сила изображения. Какие слова могут выразить то, что дано изобразительному искусству».

Читая эти строки, я невольно вспомнил день, когда держал эти портреты в руках и смотрел на живого Куприна. Это было летом 1937 года.

Дочери я тогда не видел и не знал, но на фото действительно, исполненные «рукою недюжинного художника», запечатлелись черты «красивой нации», в этом «невыразимой красоты образе».

Я смотрел на портрет Куприна – и на оригинал.

Это был усохший и выцветший прототип портрета. Очень чистенький человек, в сером костюме, глядя на которого трудно было даже представить что-то богатырское – так слаб и хрупок был его стан, лишь тихость и интеллигентность светились в его облике. Иногда в его отсутствующем взоре вспыхивали лукавые молнии – что-то таилось в купринских глазах, глядящих с портрета.

Странные и противоречивые чувства, радости и грусти, охватили меня, когда я, оторвавшись от портрета, смотрел на Александра Ивановича и, как бы для того, чтобы убедиться в этом, чуть-чуть продлил рукопожатие. Ведь в руке у меня была рука живого Куприна. Вот как это произошло.

Вскоре после возвращения Куприна киностудии дружно обратились к его повестям и романам. Табу было снято, можно было экранизировать. Как магнит притягивали к себе кинематографистов «Поединок», «Штабс-капитан Рыбников» и другие его рассказы. «Ленфильм» лидировал. Гарин и Локшина должны были ставить «Поединок» под названием «Господа офицеры».