Иосиф Маневич - За экраном

Он в больнице от язвы лечился и все же приехал, мертвенно-бледный, на просмотр «Калины» – последний раз в Дом кино. А вот теперь здесь лежит.

Кончилась панихида, народ стоит. Душно, еще тяжелее болит сердце. Надо идти. Вот тронулись, и разорвал панихидную тишину крестьянский плач – безудержный, надсадный. Плачет мать. Причитает Васина мать. Поплыли венки, поплыл гроб по лестнице, и вот передо мной еще раз, на секунду, скорбное Васино лицо. Глаза закрыты, но скорбное, пронзительное выражение застыло на нем.

Я встретился с Тарусой задолго до того дня, когда увидел ее воочию. Я уже много раз представлял себе изгиб Оки, Таруску, песчаные пляжи, рыбацкие лодки, паром, пристань под горкой, березовые рощи, пыльные улицы и домики. Меня манила ласковая тарусская тишина, я уже слышал ее, и она проникала в меня и тянула к себе. В самом слове «Таруса» слышалась какая-то русская трусца, глушь – нужно добираться от Серпухова на лошадях или стародревнем пароходе. И еще – много рыбы, заветные рыбацкие места, вкус ухи и рассказы, рыбацкие рассказы о пятикилограммовых судаках и щуках, о стерляди, о переметах, блеснах, наживке, о том, какой клев на рассвете.

Все это возникало в моем воображении, когда я слушал рассказы Валентина Константиновича Туркина [36] , проводившего в Тарусе почти все каникулы. Он говорил всегда громко и красочно, хохотал раскатисто, глаза его, и без того живые, светились в предвкушении тарусских рыбалок. Затем начинался рассказ о ее окрестностях, истории о ее знаменитых обитателях, о простой, но необычайно вкусной пище из русской печи, о щах, кашах, запеченной рыбе и топленом молоке, а потом – грибные рассказы… Заканчивалось же все это так: «А пейзажи там!.. И вот, Жозя, беда ваша, не охотник вы, не художник, не рыбак. Но мы поправим: снасти я вам подберу, будем рыбачить вместе… Ну, потом, конечно, поговорим и о диссертации, а может, и попишете». И он опять забавно хохотал…

Так мы собирались не один год. Я уже сам рассказывал всем о Тарусе… « Тарусы на колесах». Описывал ее так, будто я – завзятый тарусянин. А когда подходило лето, я, конечно, катил на юг – в Сочи, Ялту или Пятигорск и Кисловодск, а оттуда в Гагры… В общем, к Черному морю, к сухому вину, к курортным встречам, к шумным компаниям. А зимой – вновь беседы у Валентина Константиновича в маленькой комнатушке, где он с женой каким-то чудом помещался среди множества книг, выпиравших с каждой полки и даже с подоконника. Мы пили крепкий чай с канадскими яблоками и сухарями. Поговорив немного о делах кинематографических, вновь заводили разговор о Тарусе, о том, как ловилась рыбка, и что меня ждет его родня – коренные тарусяне, – и что мы обязательно поедем туда, обязательно.

Я все же поехал в Тарусу, но один, без Валентина Константиновича. Это было за год до его смерти. Он уже не бывал в Тарусе, видимо, стал даже забывать ее, и, когда я напоминал ему и начинал что-то рассказывать, он отсутствовал. Я понял, что Таруса куда-то ушла: та Таруса, о которой говорил я, была не совсем такой, да и Валентина Константиновича туда уже не тянуло.

А я заболел Тарусой и с тех пор до последних дней бывал там ежегодно, обрел там друзей и даже родственников. Таруса вошла в мое бытие, стала для моей семьи, включая внука, родным местом и памятью о ее – уже угасающих – красотах. Улицы застраивались, асфальтировались, возводились дома, сновали машины. Таруса Валентина Константиновича, Таруса первых месяцев моего в ней пребывания уходила в прошлое и сохранилась во мне лишь в переплетении заветных воспоминаний, рожденных моими наездами в этот, теперь уже родной для меня, край, где за пятнадцать лет я повстречал столько интересных людей, наслушался столько рассказов, что хватило бы на долгую счастливую жизнь.

Если бы можно было воскресить и вспомнить хоть немногое из тарусских встреч…

В середине 1950-х годов уже замолкнувшая туркинская Таруса вдруг возникла совершенно неожиданно вновь. На этот раз она приблизилась ко мне вплотную. Мой старый друг – Николай Давыдович Оттен [37] и его жена – известная переводчица Елена Михайловна Голышева – выехали на дачу в Тарусу. Они сняли большой дом на улице Розы Люксембург и стали заманивать меня. Но как вырваться? Ведь не ближний свет – в выходной не успеешь обернуться! Каждый раз что-то мешало.

Однако, помимо тарусских красот, в Тарусу меня призвали дела.

В Тарусе осели многие из тех, кто прошел лагеря и мог жить в стокилометровой зоне от Москвы. Таруса была, к тому же, Калужской областью – прописывали легче. Так постепенно там собралось довольно много литераторов, переводчиков, поэтов и художников. Они появлялись в Москве только для того, чтобы получить какую-нибудь литературную или издательскую работу, а затем подоспеть к получению небольшого гонорара.

Эти отбывшие срок вместе с художниками, считавшимися старожилами Тарусы, составили здесь прослойку интеллигенции. Вскоре в Тарусе появился Паустовский, изменив своей Мещере: климат ему, как астматику, был более подходящим. Задумал он купить дом в Тарусе. Как раз в это время здесь появился и я, после неоднократных призывов Коли Оттена. Моей целью было не только увидеть Тарусу и повидать друзей, которых заманили Коля и Константин Георгиевич, но и «пошуровать»: нет ли чего-нибудь интересного для «Мосфильма».

Как-то в июле я сказал своей водительнице Марусе, чтобы она взяла побольше бензина, выписала путевку, и мы уедем на три дня. Выехали мы часа в два, покатили к Серпухову, у аптеки свернули к Тарусе и дальше – к Протве. Путеводителем были рассказы Туркина.

К вечеру перед нами открылась Таруса. Намучившись на проселке, мы выехали на мост через Оку…

Счастлив путник, кто и в страшные дни тайком сохранял себя, а возможно, что-то записывал, запоминал…

Иосиф Михайлович Маневич – из основоположников-журналистов по призванию, главный редактор объединения «Мосфильм», один из первых теоретиков славного (оно так видится!) искусства, автор увлекательных книг о кино. Один из тех, кто довольно быстро научился «молчать». И при таких обстоятельствах, когда из них, мудрых – мы это видим, чувствуем! – постепенно уходил спокойный свет. Маневич уже тогда выбрал свой путь.

XX век. Революции, войны, голод, разруха, мобилизация в два приема. Юг страны еще пахнет миром, русским искусством, с этими косматыми «медведями»-контролерами и журфиксами в косматых лапах. А на Севере – благоуханные часы покоя. Маневич еще слышит шум старого времени: «Это были осколки мира, разбитого вдребезги, но осколки яркие и ценные», – записывает он.

Маневич ездит по стране, он встречается с десятками, чтобы не сказать сотнями людей. Множество, наибесчисленное множество подробностей пронизывают его текст, может быть, порой слишком перенасыщают. Читаешь захлебываясь, но – как ни странно – ощущения спешки нет: найден некий баланс. Видимо, он в душе автора. Талант! Из каждой фразы…