Леонид Кравченко - Как я был телевизионным камикадзе

Почти уверен, именно так и полагал Сергей Лапин. Но я не подвел ни его, ни себя.

Каждый день по составленному заранее графику у меня проходили встречи с крупными творческими коллективами – главредакциями. Это были мозговые атаки, выливавшиеся в трехчасовые открытые диспуты о настоящем и будущем телевидении. А главное, о том, что в нем немедленно надо изменить, какие новые циклы программ открыть, чтобы сменить «телевизионный» репертуар. В соответствии с духом времени и задуманной М.С. Горбачевым политической реформой гласности и демократизации.

На этих творческих встречах я предложил представить себе современное телевидение как бы с чистого листа.

Моим обещаниям тотального обновления программ мало кто верил тогда.

И тем не менее в ходе мозговых атак удалось предложить около семидесяти новых циклов программ. Самым принципиальным было решение перейти на открытое прямое вещание большинства общественно-политических передач. Это означало, что политическое вещание становится бесцензурным. Такое раньше и в дурном сне не могло присниться.

Начали с радикальных перемен в главной политической передаче «Время». Она отличалась славословием, пестрела цитатниками из разного рода приветственных телеграмм и выступлений партийных вождей. В экономическом блоке постоянно звучали трескучие сообщения о производственных успехах, техника показывалась чаще, чем люди. Реального критического анализа положения дел в экономике просто не было.

Пришлось многое и быстро ломать. Мы при этом исходили из того, что программа «Время», как и все общественно-политическое вещание, должна ориентироваться на глубокий объективный анализ всех сторон нашей жизни. Публицистическое исследование фактов и явлений действительности должно вестись непременно заинтересованно, нешаблонно, если нужно – острокритически и бескомпромиссно, но при любых обстоятельствах оптимистично, конструктивно по духу и адекватно сути происходящего.

Я вообще уходил на телевидение со сложившимся представлением, что нужна смелая, острая, жесткая постановка вопросов, которая бы обеспечивала социальную защиту людей. А на телевидении что нашел?

Люди видели в нем средство развлечения, и никто не рассматривал ТВ как скорую социальную помощь, как средство защиты. Отчего? Да оттого, что на телевидении в то время не было серьезных передач с анализом экономических и социальных проблем, которые были бы рассчитаны на обеспечение защиты интересов различных социальных групп. Поэтому, когда в программе «Время» появились сюжеты такого свойства, это вызвало немедленный отклик телезрителей. Множество людей стали присылать свои письма с просьбами помочь, защитить, выехать на место, послать в командировку, снять какой-то сюжет. Это было приятно, это ожидалось.

Перестройка потребовала от тележурналистов страстной гражданской позиции, иначе злободневность и глубина темы могли оказаться обманчивыми. Что скрыто за поверхностью факта, житейского случая, производственной ситуации, какие нравственные и социальные пружины определяют поступки людей? Как преодолеть инертность мышления? Пока, к сожалению, на телеэкране ощущалась поверхностная постановка этих проблем. Нужно было выйти на новый уровень телевизионной публицистики, разрабатывающей современную тему. Но вот беда: за долгие годы в сознании журналистов сложились устойчивые стереотипы, страх преодолеть внутренне выстроенный забор с трудом позволял определить, что можно и что нельзя, жесткая самоцензура сковывала творчество тележурналиста.

И вот когда в программе «Время» неожиданно для страны с первых минут появились острые социальные сюжеты из провинции о человеческих горестях: о неустроенности с жильем, низкой зарплате, плохом медицинском обслуживании, бюрократической волоките, несправедливом увольнении людей, административных злоупотреблениях зарвавшихся начальников – наступил даже какой-то шок. Спасибо Горбачеву, в этот момент он уберег и программу, и руководство телевидения от грубого давления сверху. Именно с непосредственным участием Горбачева в эти первые месяцы произошли серьезные эксперименты в программе «Время». Одно из первых его выступлений, с изложением собственного видения перестройки, демократизации в стране, прошло в Ленинграде. Причем все попытки договориться с Горбачевым о прямой трансляции его речи были безуспешны. И тогда мы пошли на опасный, рискованный вариант. Всего лишь на одну камеру удалось записать выступление генсека, при этом звук речи писался прямо с камеры. Поэтому получилась как бы подпольная несанкционированная запись выступления на телевидении Горбачева. Оно было, без всякого преувеличения, ярким, эмоциональным, острокритическим. По ходу речи была подвергнута критическому анализу и экономическая, и политическая, и международная политика прежнего руководства страны.

С огромным трудом нам удалось уговорить Михаила Сергеевича дать согласие на вечерний показ в полном объеме этого выступления. Показ в техническом плане был несовершенным, но по содержанию этот выход в эфир произвел колоссальное впечатление глубиной и откровенностью оценок, отсутствием всяких заготовленных текстов. Произошел некий политический взрыв в обществе. А когда через неделю Горбачев выступил с еще одной такой яркой импровизированной речью в Минске и нам снова почти нелегально удалось показать ее в записи в рамках программы «Время», это был огромный успех уже обновленного ТВ.

Чуть позже вернувшийся из отпуска Сергей Георгиевич Лапин, оценив наш необычный эксперимент, лукаво посмотрев на меня, пошутил: «Леонид Петрович, не торопишься ли ты, мало ли какие кадровые перемены еще могут произойти… Как бы не пожалеть потом – так и партбилет потерять можно…»

Я успокоил его, признавшись, что сам очень перетрухнул. Но когда Горбачев одобрил, страсти улеглись. Но вот у меня возникли другие проблемы – куда посложнее. И рассказал Сергею Георгиевичу о своих мозговых атаках в главных редакциях. Вот, говорю, в моем блокноте набралось уже около 50 интересных предложений от тележурналистов. Предлагают очень интересные смелые проекты. «Может, рассмотрим на коллегии Госкомитета?» – предложил я Лапину, листая свой пухлый блокнот.

Не глядя на меня, он положил перед собой чистый лист бумаги и стал на нем рисовать чертиков. Все знали об этой его привычке. Знали, что он всякий раз так делает, если сильно нервничает. Потом поднял на меня глаза и, в свою очередь, спросил: «Может, пока из этих 50 проектов хотя бы один протолкнем через коллегию?»

Установилась тяжелая пауза, после чего, еще раз внимательно посмотрев на меня, он произнес: «Ладно, валяй! Судя по всему, твое время пришло. Думаю, что больше трех месяцев мне здесь поработать не дадут. Действуй, но без авантюры, и чаще советуйся!»