Ксения Хан - Глаза колдуна

В первые годы ее жизни, когда Клементину можно было принять за Клемента, никто не задавал вопросов человеку с ребенком на руках. Никто не спрашивал Серласа о матери девочки (или сына, если он называл ребенка Клементом, боясь незнакомцев вокруг, что рыскали – всего лишь в его воображении – в поисках ведьм). Все встречающиеся им на нелегком пути люди кивали и с сочувствием провожали взглядами, или гнали прочь, едва завидев бедняка в обносках с грязным младенцем, или делились с ним едой и добродушно улыбались его бессвязным рассказам, абсолютно его не слушая.

Потом, как только Клементине исполнилось три, весь мир будто увидел в ней девочку. «Ребенок должен расти рядом с матерью! – говорили сплетники вслед Серласу. – Где мать этой девочки? Не пора ли вдовцу жениться во второй раз?» Серлас не обращал на эти слухи никакого внимания, пока сама Клементина не стала поднимать тревожную тему.

«Если ты не родитель мне, – говорила она, – то где он?»

«Твоя мать мертва, – обрывал Серлас всякие расспросы, пока любопытная девчонка не заходила дальше. – Твою мать звали Несса, и она умерла, чтобы ты жила. Это все».

Он знал, что Клементину такой ответ не устраивал. Но говорить о Нессе с ее дочерью… Рассказывать, какой она была, что сделала для нее и ради нее. Это было выше всяких сил Серласа, а он никогда не льстил себе – дух его был слаб и пуглив.

Пока Клементина, убаюканная вечерней сказкой, спокойно спит в своей постели, он выходит из дома под редкие капли дождя – тот уже заканчивается, и тучи медленно и лениво расходятся над крышей одинокого дома. В небе появляются первые звезды, смутный облик наливающейся луны становится ярче.

Серлас вдыхает свежий воздух, разминает затекшие мышцы рук и спины. Кривой излом ребер напоминает о себе тупой болью, но Серлас игнорирует ее и тянется руками до навеса пристройки. Сейчас, когда его не беспокоит ни Клементина, ни жители Джерси, одним прекрасным днем посчитавшие его лучшим рыбаком на крохотном острове, Серлас может расслабиться. Отойти к самому отвесному берегу, сесть, свесив ноги прямо со скалы, и смотреть на бушующее далеко внизу море. И думать, думать…

Бороться с мыслями о малодушном прыжке в волны, который избавил бы его от жизни на привязи. С каждым днем эта идея обретает плоть и кости, наливается кровью, становится живой . Серлас мечтает об избавлении от мучающих его образов: в них столько боли, что порой хочется удавиться, лишь бы не видеть их.

Лицо Нессы. Голос Нессы. Догорающий на площади Трали костер.

Улыбки Нессы. Крик Нессы. Предсмертный завет, звучащий в голове Серласа.

Не знать тебе больше смерти.

Правда ли это? Серлас никогда не проверяет, не поддается желанию проверить это и считает обещание выдумкой, подсознательными страхами, которые, обыкновенно принимая форму чудовищ, в его голове сплелись проклятием.

Он держит свое слово, не отступается от него и служит подрастающей Клементине защитником, как и обещал. Но с каждым днем ноша становится для него все тягостнее, уверенность в собственных силах тает на глазах. Серлас с ужасом ждет того дня, когда не сможет, не пожелает более жить ради девочки, которой не является даже отцом.

Ты дал слово.

Серлас наблюдает за бледнеющим послегрозовым небом и ждет, когда ночь накроет маленький остров, зажатый в проливе Ла-Манш между могущественной Великобританией и Францией. Ждет, когда печальные думы, навещающие его каждый вечер, наконец оставят в покое его голову, чтобы он смог уснуть без единого сновидения.

На следующий день Клементине исполняется шесть.

Шесть лет, как нет в живых Нессы.

Он просыпается оттого, что слышит слабое пение с улицы. Утренний ветер несет в дом сквозь открытые ставни окон знакомую мелодию, и сперва Серлас думает, что все еще спит. Слова складываются в строки, строки – в целую песню, какой не знает ни один островитянин в Джерси.

– Ветер колышет ольху над водой, солнце и зной, лето и зной…

Серлас вскакивает с постели – голова кружится после бессонной ночи, пол готов прыгнуть ему в лицо – и выбегает из дома. Невозможно, немыслимо! Его сердце стучит так сильно, будто вот-вот вырвется из грудной клетки.

Во дворе, заботливо рассыпая себе под ноги половину мешка с зерном, стоит Клементина. Одетая во все нарядное, с убранными под платок волосами, в башмачках, которые ненавидит носить. Серлас обещал сводить ее на ярмарку в этот самый выходной, если она будет вести себя прилично и оденется, как и подобает, во все чистое.

– До-оброе утро! – улыбается она и, не глядя на Серласа, продолжает: – Нежные думы несет он с собой, ласковый солнечный зной…

Три курицы и утка, пойманная на прошлой неделе в пруду за церковью, послушно клюют пшено у ее ног.

– Откуда… – задыхаясь, выдавливает он. Горло сводит судорогой или это голос хрипит после сна? – Откуда ты знаешь эту песню?

Клементина качает головой в такт отзвучавшей только что мелодии и, обернувшись, заливисто хохочет. От ее смеха, что льется по воздуху сразу же после ведьминой песни, стынет кровь в жилах.

– Мама меня научила, – отвечает девочка. Сер-лас хватает ртом воздух, напоминая выброшенную на берег рыбу, ту самую несчастную белую форель в руках глупого солдата из сказки.

– Повтори, – сипло просит он. Когда Клементина лишь хитро улыбается, Серлас повышает голос, требует. – Повтори!

Она хмурится, улыбка сползает с ее лица.

– Мама, – отчетливо выговаривая по-гэльски, произносит Клементина. – Мама меня научила.

– Какая мама?..

Если бы маленькая девочка понимала, что словами может убить, она побоялась бы говорить вслух об этом. Но Клеменс не знает ничего о силе, которая кроется за ее простыми ответами, и о том, что они стискивают несчастное сердце Серласа до опустошающей боли. Он готов стонать прямо тут, у ног шестилетней дочери ведьмы.

– Моя мама, Серлас, – просто говорит Клементина. – Она приснилась мне ночью и спела песню. Я видела огонь, в котором она погибла. Это был пожар?

Куда бы Клеменс ни шла, что бы ни делала, как бы ни пыталась жить – повсюду ей мерещилась мама, неуклонная, постоянная, как пыль в воздухе. В детстве она искала защиты от ее строгого взора за спиной отца, но в одиннадцать лет Клеменс лишили такой возможности.

Она не слишком переживала. Вернее, не подавала виду, что переживает: родители не ладили с тех пор, как Клеменс научилась ходить и понимать происходящее (и, скорее всего, до времени ее первых воспоминаний они не ладили тоже), но в душе считала себя преданной. Она точно знала, что жизнь с матерью во Франции даст ей перспективы, которых маленькая Клеменс никогда не получила бы в крохотном английском городке отца, а деньги и, главное, влияние дедушки и бабушки, пусть и не такое огромное, как полагала Оливия, предоставят выгоды и откроют новые двери. Тем не менее Клеменс с детства понимала, что рядом с отцом ей гораздо спокойнее, и, будь на то ее воля, она предпочла бы жить на пасмурном побережье Англии и ютиться в крохотном (по меркам матери и деда) доме, а по выходным – торчать в художественной галерее среди написанных и вылепленных героев прошлого.