Ксения Хан - Глаза колдуна

– Он… – Джей-Эл запинается, сжимает зубы, и Клеменс видит, как надуваются желваки под его скулами. «Так тебе и надо», – мстительно думает девушка, но тут же себя одергивает.

– Нет, что ты. Я прыснула ему баллончиком в глаз и сбежала. По-моему, больше дел с его семьей мы не имеем.

– Хоть где-то мать тебя защищает, – слышит Клеменс. Джей-Эл, пожав плечами, пытается напустить на себя невинный вид.

Некоторое время они молчат. Клеменс с преувеличенным вниманием рассматривает суп в своей тарелке и заказывает себе второй бокал вина, чтобы отделаться от назойливого ощущения, что молчание между ней и Джей-Элом больше не кажется доверительным. Теперь она чувствует напряжение, будто каждый из них хочет начать какую-то щекотливую тему.

Она не рассказывала ему о Теодоре и своих поисках бессмертного человека с полотен прерафаэлитов, даже когда они были вместе. Она не рассказывала ему о своих безумных идеях, даже когда думала, что готова выйти за него замуж.

Теперь Клеменс хочется открыться перед ним, несмотря на шаткое положение их дружбы, набравшее силу только спустя год после их расставания, словно доверие, которое она ему окажет в этом вопросе, укрепит их отношения. Она уже почти готова раскрыть Джей-Элу всю правду – и пусть потом думает о ней что хочет! Он достаточно ее знает, чтобы принимать всерьез ее фантазии, которые перестали быть таковыми, едва Клеменс познакомилась с Теодором.

Но Джей-Эл опережает ее на долю секунды.

– Клемс, я женюсь, – говорит он, не глядя ей в глаза.

В этот миг она готова провалиться сквозь землю, лишь бы Джей-Эл не услышал, как оглушительно стучит сердце в ее груди.

– Женишься? – по-глупому переспрашивает Клеменс. Джей-Эл не поднимает глаз от чашки кофе в руках. Кивает. Слова крошатся в ее горле и норовят ссыпаться в желудок, царапая внутренние органы. – Женевьева ничего мне не говорила.

– Я знаю, она… – Джей-Эл трет шею под длинными, до плеч, вьющимися волосами, нервничает. – Я хотел поговорить с тобой сам.

– Мы только вчера с ней виделись. Я у нее ночевала! – Клеменс ничего не может поделать – обида клокочет у нее в горле, слюна как будто становится ядовитой, ей хочется вскричать, выплеснуть наружу накопившееся раздражение и злость. Неожиданно она думает о матери.

– Клемс… – вздыхает Джей-Эл. – Ты же понимаешь.

Конечно. Она все понимает.

Чтобы быть абсолютно честной перед другом, Клеменс придется набраться сил и терпения.

– Я рада за вас, – говорит она и тут же получает удивленный взгляд. Не радостный. Удивленный . – Ты ведь счастлив? Женевьева – моя подруга, и я знаю ее лет сто. Она чудесная. И ты… Ты знаешь, как я к тебе отношусь.

Возможно, она никогда не сможет избавиться от назойливого шепотка у себя в голове. Все могло бы быть иначе, ты могла бы быть на месте своей подруги. Если бы не это все.

– Хорошо, что это Женевьева, а не какая-то девица, которую ты привез бы из-за моря и заставил всех нас любить ее. Я бы не сумела, ты знаешь.

Он улыбается и смотрит на нее без страха. Клеменс видит, как его тонкие губы растягиваются в улыбку, кривую и немного неправильную, но добрую, черт его возьми. Джей-Эл никогда не умел злиться на кого бы то ни было, и Клеменс пыталась и до сих пор пытается перенимать эту его черту.

– Помнишь, – вдруг говорит она, отпивая глоток вина, – та гадалка на площади сказала, что у наших судеб будут сильные имена? Думаешь, она была права?

Джей-Эл качает головой, длинная челка падает ему на лоб и закрывает теплый карий глаз.

– Она говорила о тебе, Клеменс. И да, – грустно усмехается он, – я все еще думаю, что она была права. В конце концов, Жан-Люк – не такое уж сильное имя, верно?

– Как и Женевьева, – негромко роняет она, отставляя бокал на столик. Джей-Эл ее не слышит и только улыбается.

Собственный дом встречает Клеменс абсолютной тишиной, ее можно было бы назвать гробовой, если бы где-то наверху, в спальнях, разделенных одним коридором, громко не топала Оливия. Клеменс хлопает дверью – так, чтобы мать услышала, – и поднимается к себе, устало просчитывая ребром ладони все зазубрины на лестничных деревянных перилах.

Она успевает сменить платье на блузу, спуститься вниз и налить себе стакан сока, когда в кухне появляется Оливия. Исходящая от нее злость способна разбить всю стеклянную кухонную утварь, окна в рамах и лампочки в люстре, но Клеменс, вымотанная собственными переживаниями, остается равнодушной к ее настроениям.

– Где ты была? – звенит голос Оливии за ее спиной. – Я названивала тебе весь вечер и все утро! Где ты была?

Клеменс допивает апельсиновый сок, ставит стакан в мойку и только потом оборачивается.

– Жан-Люк женится, – говорит она. Лицо Оливии не выражает никаких эмоций, кроме злости.

– Ты слышишь меня или витаешь в облаках? – перебивает она. – Я спросила, где ты была всю ночь.

– У Женевьевы. Жан-Люк на ней женится.

– Почему меня должен волновать какой-то Жан-Люк, я спрашиваю о тебе!

– Ясно.

Клеменс поджимает губы и садится за стол, устало опуская тяжелую голову на скрещенные руки. Она могла бы понять, если бы Оливия нарочно делала вид, что имена друзей дочери ее не волнуют – тех из них, что не входили в круг ее интересов, не имели богатых родителей с большим наследством, не владели крупным бизнесом сами, не возглавляли большие корпорации. Она могла бы понять, если бы мать избегала разговоров о Джей-Эле, к разрыву с которым подталкивала Клеменс с самого начала их отношений.

Проблема в том, что Оливия действительно не помнит ни одного из близких друзей своей дочери.

– Ты пьяна?

– Нет, я устала.

Оливия идет к полкам и достает с одной из них новый стакан, громко, со звоном ставит его на стол и наливает туда сок. Томатный, свой любимый.

– Пей, – говорит она тоном, который не подразумевает отказа, таким, к которому прибегает в крайне редких случаях, когда ничего другого уже не помогает. Клеменс думает, что в разговорах с клиентами мать употребляет только приказные интонации, но не подозревает, что вся самоуверенная манера Оливии работает только на ее домашних.

– Не хочу, – вяло отмахивается Клеменс. Лицо Оливии покрывается красными пятнами, но ее дочь этого не видит.

– Пей, тебе полегчает. Нам нужно поговорить.

– Мне не полегчает, – Клеменс повышает голос, поднимая голову, и сталкивается с грозным взором матери. – Жан-Люк женится на Женевьеве, и мне не полегчает от твоего томатного сока, будь он хоть трижды волшебный!

– Да кто этот… – плюется Оливия, и Клеменс взрывается окончательно.

– Забыла? – вскакивает она. – Мой парень, с которым мы в том году расстались из-за тебя, по которому я два месяца рыдала, за которого вообще-то замуж собиралась! Не помнишь такого? Ты пилила меня из-за него три года, под домашний арест сажала, забыла?!