Ксения Хан - Глаза колдуна

Теперь мать бледнеет и поджимает губы, сводя их в тонкую темно-красную полоску.

– Мальчик-историк? – фыркает она. – Тот, что в музее подрабатывает? Он же тебе не…

– Ох, ради всего святого! – стонет Клеменс. – Мама, помолчи! «Он тебе не пара, у вас нет будущего, вы будете жить на гроши и считать мелочь, и кататься на метро, и автостопом мотаться по стране, а квартира у вас будет под крышей старого дома с такой зарплатой, как у него!» Так, да? Радуйся, этого не случится!

Оливия качает головой, пока Клеменс, утирая бегущие по щекам слезы обиды, прячет лицо. Это не грусть и не жалость к себе – это уже яростная обида. От осознания, что все могло быть иначе , Клеменс не спасает ни уверенность в собственных силах (она может наконец избавиться от влияния матери, может!), ни радость за Женевьеву.

– Разве у тебя не новый кумир? – ядовито спрашивает мать, заставляя Клеменс в один миг позабыть о подруге и бывшем женихе. Она отнимает руки от покрасневших глаз и смотрит на Оливию с хмурым недоверием.

– Что?

– Что? Ты думала, я не узнаю, что у отца ты не в галерее ему помогала, а бегала за одним молодым человеком все это время?

Клеменс рассматривает лицо матери и не видит подвоха. Что за игры?..

– Что тебе известно? – спрашивает она.

– Так значит, я права? Ты сбегаешь от всех хороших и приличных мальчиков, чтобы поразвлекаться с английским пьяницей и дебоширом?

– Мама! – Клеменс без разбега переходит на возмущенный крик, и ей вторят, позвякивая, висящие ножками вверх фужеры на полке.

– Что? – хмыкает Оливия. – Мне рассказали о твоем новом увлечении.

Она выпрямляется и начинает загибать пальцы. Театрально, намеренно не замечая, как дрожат плечи Клеменс.

– Пьет, устраивает скандалы на аукционах, не соблюдает приличий. Нелюдимый, скрытный, высокомерный. Если бы у этого индивида были деньги и заметное положение в нашем обществе, даже я не стала бы возражать против его эксцентричных привычек. Но Клеменс, дорогая, у этого типа за душой ни гроша. На какие средства он содержит свою лавку? Никто не знает. Думаю, к его заслугам можно приписать мошенничество, вымогательство. Наркотики?

– Ты всех готова судить по толщине кошелька? – цедит Клеменс. Ее трясет от одной лишь манеры матери оценивать всех и каждого так, как это делать может только Оливия. Манерно растягивая слова, укладывая на чаши воображаемых весов финансовое положение человека, его родословную и социальный статус, чтобы в итоге вынести вердикт: доход средний, своего дела нет, родители работают на ферме – никаких историков-искусствоведов, дорогая Клеменс, выбирай другого кавалера.

Но дело касается не Жан-Люка, о котором теперь девушка забывает.

– Твой отец сказал, ты к нему за помощью бегала, – прищурившись, говорит Оливия. – Все еще пишешь диплом? По кельтской мифологии?

Каждый вопрос, как хлыст, тонко и едко вгрызается прямо в кожу Клеменс. Знакомое ощущение: такое бывало с ней раньше, когда мать, в очередной раз поймав тринадцатилетнюю девочку за занятием, не подобающим подрастающей леди, отчитывала ее вместе с дедом. Чего ты добьешься, Клеменс, если будешь бегать с мальчишками по двору, а не читать литературу, как приличные девочки? Кем ты станешь, если не воспитаешь в себе чувство собственного достоинства? Разве так следует благодарить дедушку за свое образование?

Все эти годы слова, сказанные правильным тоном матери в правильный момент, выбивали почву из-под ног Клеменс, лишали ее сил, убивали любую попытку к сопротивлению в зародыше. Сейчас ей уже не тринадцать лет. Но что-то останавливает ее пыл и теперь.

– Не пишу, – горько отвечает Клеменс. – Но это не твое дело.

Оливия хмыкает и берет стакан с соком, делая маленький пробный глоток.

– Мое, раз тебя, дорогая, не волнует собственное будущее и ты прожигаешь свои возможности в жалком городишке с местным пьяницей.

В голове Клеменс взрывается последняя бомба, собственный мысленный крик в пустоту заглушает все звуки, и она не слышит, что в дверь их дома кто-то отчаянно молотит кулаками. Она вскидывает руку и выбивает у матери стакан с соком: тот взлетает в воздух, переворачивается, орошает их обеих томатным дождем.

– Ты совершенно меня не знаешь! – кричит Клеменс, не обращая внимания, что от ярости лицо Оливии исказилось до безобразия. – Я больше не собираюсь терпеть твою тиранию!

– Прибереги эти лозунги для своих друзей, дорогая! – рявкает женщина. Капли сока стекают по ее уложенным волосам, по плечам светлого пиджака. Она похожа на маньяка-убийцу с этим злым взглядом, и Клеменс, должно быть, выглядит точно так же.

В дверь стучат второй раз.

– Открой, – приказывает Оливия, а сама спешит вон из кухни. Пока сок не впитался в одежду, пока волосы не пропахли помидорами.

Клеменс с криком пинает осколки стакана под ногами и бежит к входной двери, чтобы распахнуть ее, выскочить вон из ненавистного дома-тюрьмы, сбежать прочь из страны.

Но на улице ее встречают совсем неожиданные гости, и побег приходится отложить.

Они втроем сидят в гостиной. Теодор и Шон на одном диване, Клеменс – в кресле напротив. Девушка сверлит их по-настоящему злым взглядом, и оба не совсем понимают, чем его заслужили.

– Ты меня использовал, – наконец припечатывает девушка Шона. Тот порывается что-то сказать, уже в третий раз, но Клеменс вскидывает руку. – Заткнись. Ты меня использовал с самого первого дня нашего знакомства. Ты лгун и подлец, а теперь еще и убийца, благо что этот, – она кивает в сторону Теодора, – бессмертный болван все еще жив.

Теодор раскрывает рот в яростной попытке вставить слово.

– Замолчи, – бросает уже ему Клеменс. – Ты же со мной не разговариваешь, я не права?

Она так и не сменила одежду – и сидит перед ними вся в томатном соке, словно только что кого-то убила самым жестоким образом. Ей откровенно наплевать на то, как она выглядит, но эти двое, кажется, ее точки зрения совсем не разделяют.

– Ты не хочешь иметь со мной никаких дел, – говорит девушка Теодору. – Не отпирайся, я это сама знаю, и нет, Бен тебя не сдавал. Так вот, ты не желаешь со мной разговаривать, потому что я тебя обманула. А ты , – она кивает Шону, – обманул и использовал меня.

Они все вздыхают одновременно.

– Но вы двое в моем доме, – заканчивает Клеменс свою мысль. – В Лионе. Во Франции. Веская причина должна была побудить вас приехать, очень веская.

Вопрос повисает в воздухе, и девушка не спешит его озвучивать. Шон буравит взглядом ее бледное лицо с красными от недавних слез и криков глазами, Теодор осматривает «кровавые» потеки на белой блузке. Они оба до смешного напуганы, будто ожидали увидеть ее полумертвой.