Ксения Хан - Глаза колдуна

Но Клеменс отдали Оливии, а Генри, чувствуя себя выжатым донельзя уже к середине затянувшегося бракоразводного процесса, не слишком возражал. Поэтому девочка, с детства привыкшая полагаться на доброту отца и его всесилие, оказалась одна. Преданная и не умеющая высказать в лицо родителям все свое негодование.

Их развод не рвал ее на части, как это бывает с детьми других семей с похожей историей. Клеменс знала, что уедет с матерью. Просто где-то в глубине себя она испытывала надежду и ждала, что Генри в последний момент все-таки решится отстаивать свое право на дочь. Он не решился, и спустя три года Клеменс поняла, почему. Но до того момента, как полностью и безраздельно простить отца, она выстроила непроницаемую крепость и спрятала глубоко в ее недрах ту часть себя, которую не любила больше всего, – слабую девочку с наивными надеждами на помощь извне.

Сейчас, когда она уже взрослая и может отстаивать свои права наравне с матерью, когда никто, казалось бы, не держит ее в собственном доме насильно и рядом нет дедушки, который указывал бы девушке похлеще матери, Клеменс все еще чувствует себя птицей в клетке.

– Мадам Леруа собирает сегодня званый ужин, – слышит Клеменс из своей спальни, пока умывается. – Мы тоже приглашены. Стоит подобрать тебе платье на выход, не думаешь?

Клеменс с трудом разлепляет веки. Голова у нее гудит, ноги стонут после вчерашней вечерней пробежки. Зря она решила выплескивать все эмоции через бег – его придумали извращенцы и мазохисты.

– Ты можешь пойти к ним и без меня, – кричит девушка в коридор, соединяющий ее спальню с ванной. – Тебе же будет лучше, не придется за меня краснеть.

– Если ты не выкинешь чего-нибудь этакого, мне и не придется за тебя краснеть!

Дальнейшие нотации матери Клеменс бесцеремонно прерывает: хлопает дверью, включает душ на всю мощность и делает радио погромче. Каждое утро начинается примерно с одного и того же – кто-то приглашает Оливию на званое торжество, простой ужин, свадьбу, поминки, похороны, она уговаривает дочь пойти с ней; они ругаются, Клеменс сбегает из дома в библиотеку или звонит Луизе и уезжает в пригород. Последние три дня Клеменс борется с желанием найти винодельню где-нибудь под Лионом и поселиться там, чтобы прятаться в винных погребах от вездесущего взора матери, а по утрам рисовать виноградные лозы и пить белое сухое.

Когда, приняв душ и кое-как проснувшись, Клеменс появляется в своей спальне, обернутая в три слоя полотенец, матери здесь уже нет. Рассердившись, она, должно быть, ушла на очередное собрание акционеров, а ей оставила короткую записку. Клеменс находит ее на прикроватной тумбочке и морщится.

«Будь готова к семи вечера. Надень платье! Не короткое!

Это ужин у ЛЕРУА, Клеменс, они почти короли! Не глупи. Целую. Мама».

Она фыркает, комкает записку и бросает ее в урну в углу. Леруа . Как будто Клеменс должна о чем-то говорить эта звучная фамилия. Она пытается вспомнить, когда последний раз мать водила ее к простым друзьям на вечерние посиделки, и не может этого сделать. Наверняка у мадам Леруа какой-нибудь сын вернулся из-за границы, и Оливия, страстно мечтающая выдать дочь за кого-то приличного, уже настроила планов на счет их не состоявшейся еще пары.

Черта с два. Клеменс не явится на ужин к Леруа, будь они трижды королевской крови, да хоть самого Людовика XIV. Пока она приводит себя в порядок и завтракает – бутерброд с ветчиной и помидоры, никаких фруктов с диетическими хлопьями, заботливо оставленных Оливией, – мысли ее, набирая обороты, мечутся от Джей-Эла к Бенджамину Паттерсону и обратно. С Беном они переписывались вечером четверга, а Клеменс уже хочется позвонить ему на острова и расспросить о ходе расследования.

Они все еще ищут Шона, который как в воду канул, и Клеменс волнуется. Несмотря на разногласия с Теодором и очевидное предательство парня, которому она вроде как доверяла лет десять, девушка не может перестать думать о них обоих. Она ничего не знает о Теодоре. Она почти ничего не знает о Шоне. Тем не менее сейчас Клеменс чувствует себя преданной этими двумя, словно они всегда были самыми близкими друзьями.

Чертов бессмертный пьяница.

Клеменс выматывают бесконечные рассуждения на тему «Что, если бы все обернулось иначе», но прекратить эти самокопания она не в силах. Вечерами, когда она засыпает после очередного длинного дня, каждый из которых похож на другой, ей мерещится апельсиновый сок на светлых брюках, красный «Ситроен» с лондонскими номерами, крики, которые сливаются в сплошной гул, и вся какофония перерастает в ее собственный вой в полутемной антикварной лавке. Крови так много, что кружится голова, и не сразу удается сообразить, что это не ее кровь, что все это происходит не сейчас и не на самом деле. Клеменс просыпается в холодном поту, чувствуя себя выжатой как лимон.

Вчера она попробовала бегать перед сном, надеясь, что это поможет вымотать организм до полного изнеможения. Ей ничего не снилось, но теперь она помышляет о самоубийстве, копируя Теодора. Ноги гудят, тело не хочет двигаться, и все мышцы стонут при каждом повороте.

Клеменс могла бы смириться и с непонятными сновидениями (это не кошмары, это воспоминания, которые отчего-то мучают ее, хотя ей больше не страшно), и со случившимся (все они – и Теодор, и Шон, и даже она сама – преследовали свои цели), и с тем, что мать злится на нее каждый божий день. Если бы только ей дали свободу и позволили самой участвовать во всех событиях, что происходят сейчас без нее на британских островах! Она заварила эту кашу, но теперь ее бесцеремонно выставили за борт, загнали в Лион и посадили под домашний арест. Она даже не может дозвониться до Шона, чтобы просто покричать на него в трубку.

Клеменс возвращается к себе в спальню, проверяет телефон. Никаких пропущенных вызовов и СМС. Значит, новостей о Шоне у Бенджамина до сих пор не появилось. Она вспоминает их разговор вечером четверга – про музыкальную группу, в которой ее фальшивый друг (ей все еще трудно свыкнуться с мыслью, что Шон использовал ее, а теперь готов бросить, как ненужную вещь) играет на барабанах. Бен проверяет информацию и находит какой-то музыкальный фестиваль в Труро. Значит, на днях они с Теодором должны наведаться туда и отыскать парня.

Она еще не подозревает, что тридцатилетний Шон, прикрывающийся странной кличкой Палмер, на самом деле человек из прошлого Атласа, а не ее закадычный приятель. Пока эта информация ей не известна, Клеменс злится на Шона и на Теодора в равной степени.

Полдня она проводит за бессмысленной уборкой: мести пыль из одного угла в другой ей с детства не нравится, но теперь, когда большую часть времени дома она проводит за ожиданием телефонных звонков, даже это мытье полов кажется ей сносным занятием. Клеменс нетерпеливо посматривает на часы и, когда те отбивают пять вечера, спешит покинуть дом.