Вадим Назаров - Круги на воде

На Востоке, где сражались за первородство Тигр и Прат, все еще полыхала гроза. Было видно, как молнии рассыпаются по речному дну голубыми искрами. Если же небесная стрела попадала в пустыню, из песка получался подземный стеклянный колокол, который своим гудением отпугивал змей.

Руахил продолжил подъем, а я остался на площадке. В буре над Шатт-эль-Арабом я заметил еще одного Ангела. Точнее, похожую на глаз голову, в венце из молний и четырёх багровых крыл. Я позвал Руахила и пальцем ткнул в око грозы. Ангел встрепенулся, повелительным жестом велел мне пасть ниц и сам отвесил земной поклон на Восток.

Кто это был? – спросил я негромко, когда гроза, превратившись в худжадж – песчаную бурю, – понеслась к нефтяным вышкам и могилам языческих царей.

Археос Израиил, Вестник Седьмого чина, Наместник Азии, – отвечал мой Ангел.

А разве Джабраил здесь не главный? – продолжал я.

Нет, Джабраил, если хочешь, просто палец на руке Археоса.

Но у него нет рук, – сказал я, – только голова и крылья.

Тело его недоступно твоему глазу – ответствовал Руахил – троп его плоти сама гроза. Честно говоря, мы видим Археосов, по-вашему Начал , совсем не часто, и я не знаю о них ничего такого, о чем мог бы спокойно рассказывать.

У них две пары глаз, и видят эти глаза как прямое, так и обратное. Археосы не занимают места в Пространстве, оттого и Время для них – бесчувственный огонь , что проходит сквозь тела их, не смешиваясь с памятью и кровью, обособленно . На Земле их всего семеро, и каждому служат Архангелы, с которыми у Археосов в языке есть общие корни.

Мне кажется, – завершил Руахил – что именно Начала повелевают ветрам, пескам, океанам и подземному пламени. А иначе почему они так названы?

Ангел снял кирасу и присел на ступень, чтобы перетянуть сандалии. Слухи , белые ремешки в его волосах, трепетали, ожидая новых приказаний. Я уже догадался, что через эти ленты с Девятым чином общаются Старшие.

Тут когда-то была вражеская застава – вон в той пещере, – Руахил кивнул на пористое облако, что наплывало с Запада, – но теперь они присмирели, в открытую не нападут, хотя, разумеется, наблюдают.

Ангел распоясался, разоблачился и остался в одной тонкой тунике, складки которой текли вниз, распадаясь на каналы, рукава и притоки, как знакомая мне река.

Вот мы и дома, – сказал Руахил, – скоро конец Первым Небесам. На границе будет моя деревня, я покажу тебе первобытную тучу и камень, стоя на котором Бог увидел, что это хорошо.

Мы двинулись дальше, и теперь, когда между Землей и нами легла подобная дыму преграда, пейзаж под ногами начал стремительно меняться. С лестницы, воспетой Святыми Отцами и Led Zeppellin, Евразия была похожа на политическую карту будущего века, царства земные сбросили маски ландшафтов и окрасились в естественные цвета.

Христианский мир предстал мне в оттенках красного – от алой Армении до пурпурной Мальты. На этом бархате яркими рубинами сияли неоскверненные храмы, раки и гробницы. Было хорошо видно, что весь мир держится на молитвах четырех не прославленных до смертного часа Святых, висит на четырех ниточках. Имен я не знаю, но страны могу назвать: Армения, Россия, Сербия, Португалия.

Были еще великие монастыри, наполненные багряной благодатью, которые представились мне рамой, что ценнее самого полотна, и картина мира была натянута на эту раму.

Там, где Благодати было не за что зацепиться, земля трескалась и бурлила. Из трещин выползал свинцовый туман, знакомый мне по Араксу. Серые пятна лежали на шкуре земли, словно покровительственный окрас. Некоторые страны, например, Британия, были туманнее других. Насколько я помню, эта держава не так давно отказалась признавать существование Ада как реальности. Лучше ей от этого не стало.

Вся Англия держалась на двух-трех монастырях, пяти Ангелах и географической близости к лиловой Ирландии, где туман накрывал только крупные города.

Призраки Преисподней клубились и в исламской части, что лежала на Востоке, как виноград на красном столе. Сквозь зеленую кожу плодов просвечивала желтая иудейская косточка, и сверкал в короне Палестины бесценный алмаз Земли – Иерусалим.

Границы зеленого были размыты от изумрудного до горохового и не зависели от государственных. Там, где зеленый касался не воды, а красного, – шла коричневая война.

Руахил стоял за моим плечом и смотрел из-под руки в океан, где мать-китиха баюкала детеныша. Мир рухнет в Преисподнюю, – печально сказал Ангел, – когда Бог из-за дыма его не увидит.

Я оглянулся, обрезался веками о его умный взгляд и задал вопрос, который давно меня тревожил:

Как ты думаешь, что в день Суда ожидает животных? Их изгнали из Едема за грех, к которому никто, кроме змея, не имел отношения. Неужели в конце истории Судия опять не помилует бессловесных , но вновь накажет за наши грехи?

Ангел не спешил с ответом. Справа от нас ветер вытачивал из облаков силуэт деревни. Из труб шел теплый свечной дымок.

Скажи мне, – наконец вымолвил Ангел, – если бы некто написал Священную Историю для животных, волк или вол сумели бы прочесть эту книгу, чтобы знать, откуда пошел их род?

Нет, – отвечал я.

Не все глаза, чтобы видеть, – сказал Ангел, – так с чего ты взял, что и я в Книге Жизни смогу разобрать хоть строчку. Кто я перед Господом – ветер в его бороде .

Лестница кончилась просторной площадкой, от которой, петляя между белыми холмами, разбегались тропинки. Синие ручейки перерезали их, но не могли стать препятствием, оттого что были не шире шага. Ангел пошел к деревне, ступал он легко, а я то и дело проваливался в облачный грунт, который есть вода.

Здесь, наверху, воздух был до того чист и прозрачен, что я замутил его своим дыханием. На выдохе из меня вытекали грехи, совершенные во сне, кислые газы и земная пыль, что, падая, прожигала облака насквозь. Желтоватый шлейф тянулся за мной, на лбу проступило соборное масло, и шея согнулась под тяжестью нательного креста.

Я все глубже проваливался в придорожные сугробы и пропал бы совсем, когда бы тропинка, внезапно повернув, не побежала бы вверх и не оборвалась на высоком берегу просторного озера.

Над озером был ветер, и образовавшаяся во мне пустота быстро наполнилась чистым воздухом. Я словно бы стал большой матрешкой: внутри появился я поменьше, лет двадцати пяти, в нем тоже размещался один из нас – подросток, последним был я – новорожденный, а во рту его плавал трехслойный зародыш.

Наши сердца бились, как ледяная маримба, как глиняный ксилофон, а голоса переливались, подобно трубам в органе. Я – взрослый – не пел, я был мехами и открывал рот ветру, который наполнял их легкие.