Юлия Остапенко - Свет в ладонях

Клайв посмотрел было на второе кресло (кто займёт первое, сомнений быть не могло), но потом вернулся к люку, выглянул из него и нашёл взглядом Мастера Пиха, глядевшего на железную птицу с непередаваемой нежностью любящего отца.

– Это вы построили? – задал Клайв очевидно глупый вопрос.

Мастер кивнул, не переставая улыбаться.

– И оно… это… взлетит?

– Вот и проверим, господин скептик, – отозвался Мастер с мальчишеским задором и махнул рукой, веля задраить люк. Клайв, поколебавшись, вернулся вниз и захлопнул крышку, но прежде чем сесть, глянул вверх со смутным чувством, будто упускает, по своему невежеству, нечто очень важное, нечто такое, что, даже будучи им не понято, значит больше, чем он может вообразить.

Эстер тем временем уже вовсю щёлкала рычагами и кнопками, делая это так уверенно, что не оставалось сомнений в её опыте. Клайв наклонился вперёд и недоверчиво глянул ей через плечо.

– Ты уже была здесь? – осенило его, и она отозвалась, не оборачиваясь:

– Конечно. Пока ты спал, Мастер показал мне летуна и объяснил, как им управлять.

– И ты знала, что мы полетим на этом… за Джонатаном?

– Конечно, – повторила она. – Там на кресле ремни, пристегнись покрепче. Должно порядочно потрясти.

Клайв откинулся на спинку кресла и машинально натянул ремни. Мастер Пих отошёл в сторону и тоже возился с какой-то установкой, встроенной в стену. Потом отвернулся и помахал им. Эстер помахала в ответ. Клайв не смог заставить себя поднять руку.

– Готовы? – крикнул Пих – его голос не пробивался сквозь толщу железной птицы, но Клайв без труда прочитал по губам. Эстер не стала кричать в ответ, только энергично кивнула, сжав штурвал и глубоко вставив ноги в тугие стремена, встроенные в пол. Что-то под ними всколыхнулось и загудело, потом птица задрожала от клюва до хвоста, и дрожь сопровождалась самым ужасным скрежетом, какой Клайву доводилось слышать в жизни.

– Это крылья! Он расправляет крылья! – крикнула Эстер, но Клайв уже и так понял. Надо расправить крылья, прежде чем взлететь – что ж тут непонятного.

Оглушённый этим скрежетом, он не заметил, когда они начали подниматься. То ли двигалась платформа, на которой стояла птица, то ли всё сооружение, как раньше, в том большом зале, – так или иначе, они поднимались. А потом пол трюма стал отдаляться, Мастер Пих исчез из виду, свет стал меркнуть, потом опять что-то заскрежетало, на сей раз наверху, громыхнули, стыкуясь друг с другом, гигантские жестяные листы, потом такой же грохот раздался снизу… Клайв понял, что они отделены от Мастера Пиха, оставшегося в своём подводном доме, и что прямо над ними, за тонким слоем металла, – вода, много воды, и если они пробудут в ней слишком долго…

Опять скрежет, а потом резкий голос Эстер:

– Держись!

Она надавила какой-то рычаг, и вокруг них сомкнулась вода. В первый миг их чуть не снесло напором, но птица, видимо, всё ещё была надёжно закреплена на платформе, поэтому устояла. Но они больше не были в подземном доме, теперь они оказались на его крыше, и вода плотно обхватила «летуна» Мастера Пиха цепкими зелёными пальцами.

– Разъединяю сцепление! Держись крепче!

Клайв впился в спинку её сиденья, отчётливо видя полукружия лётных очков у неё на темени. Толчок, куда более мягкий, чем он ждал, рябь воды, вдавливающейся в стекло…

А потом они оказались наверху. Вода мутным потоком схлынула со стёкол, ненадолго снизив видимость до нуля. А потом брызги улеглись, и Клайв понял, что…

– Летим! – закричала Эстер. – Мы летим!

Они и правда летели. Гигантская птица не махала крыльями, просто резала ими ночной воздух в плавном, низком полёте – до воды было уже футов пятьдесят, и расстояние увеличивалось. Клайв видел деревья и скалы на берегу, оставшемся справа от них, и рыбацкие лодки, вытащенные повыше на время прилива. Слева ярко и ровно светила луна, и лунная дорожка пунктирной линией убегала под ними вперёд, словно указывая путь.

– Вот же старый лысый сукин сын, – с безграничным удивлением сказал Клайв – и вдруг понял, что было то важное, о чём он забыл, закрывая люк.

Он, бестолочь этакая, так и не попрощался с Мастером Пихом и даже не поблагодарил его толком.

Что может быть неприятнее путешествия, цели которого ты не знаешь? Только путешествие, цель которого тебе известна и отнюдь тебя не вдохновляет. Джонатан ле-Брейдис, бывший лейтенант королевской гвардии, окончивший с отличием Академию ле-Фошеля и державший караул при самой монаршей опочивальне, а затем умудрившийся стремительно прохлопать свою зарождавшуюся блистательную карьеру – этот Джонатан ле-Брейдис, наш старый знакомец, многое мог бы поведать на эту тему. Было довольно хлопотно сопровождать принцессу Женевьев в её тайном путешествии к острову Навья, но настоящие трудности начались, когда принцесса отправилась обратно в столицу, а он, снова невольно, оказался в роли её сопровождающего. И немало бы отдал, чтобы снова очутиться в труппе нищих паяцев, или на дороге без гроша в кармане, или даже в обстреливаемой патрульным судном лодке контрабандистов… Только бы не в этой удобной, просторной карете с зарешеченными окнами, наглухо забранными ставнями с внешней стороны, которая бойко катилась по дороге в направлении, обратном тому, на которое ушло столько времени и сил.

В карете, впрочем, несмотря на её внушительные размеры, было тесно. На одной скамье сидела принцесса Женевьев, зажатая между Стюартом Монлегюром и капитаном конвоя, препровождавшего государственных преступников в столицу. Джонатан сидел на другой скамье, и его тоже зажимали с двух боков, словно в тисках, двое солдат внушительного телосложения. Ещё двое конвоиров (один из которых исполнял обязанности лакея при принцессе во время нечастых стоянок) ехали на закорках кареты, и ещё двое скакали верхом по обе стороны от неё. Всё это ввергло бы Джонатана в уныние, если бы отчаяние, в котором он пребывал последние сорок восемь часов, могло бы сделаться ещё глубже и беспросветнее. А оно не могло. Ибо у него на глазах пошли ко дну его молодая жена и лучший друг, в своём недоверии к которому Джонатан теперь глубоко раскаивался; не говоря уж о том, что своего долга по отношению к принцессе, проклятого этого долга, из-за которого Эстер оказалась в той лодке, Джонатан тоже не смог выполнить до конца.

Принцесса, впрочем, не таила на него зла. Он читал это в её, как и прежде, прямом, невозмутимом и ясном взгляде, которым она подбадривала его в те краткие мгновения, когда им удавалось переглянуться. Граф Монлегюр зорко следил за тем, чтобы это удавалось им как можно реже, в то время как конвоиры Джонатана весьма болезненно тыкали ему под рёбра рукоятками кинжалов, напоминая, что глядеть ему надлежит исключительно в пол. Это было трудно, и не только из-за принцессы, настойчиво искавшей его взгляда, но и из-за Монлегюра, бывшего, как ни дико это вообразить, его тестем.