Геннадий Тарасов - Нелюбим

Музыка все накатывала и накатывала, вал ее шел за валом, не сбавляя темпа, и было очевидно, что пик музыкального паводка еще впереди. Ника начала свой танец медленно, но, по мере наплыва музыки, все убыстряла и убыстряла его, доведя скорость движений до такой величины, когда уже невозможно отделить одно от другого. Читались в ее стремительных перемещениях, виделись в перетекающих одно в другое па, и легкость бабочки, и грациозность лани, и холодное изящество змеи, и затаенное коварство пантеры перед прыжком – качествами многих живых существ наделила она в свой танец.

Танец ее олицетворял жизнь.

Постепенно все, что находилось на столе, с грохотом и звоном свалилось на пол, лишь в центре оставалась стоять незыблемо большая хрустальная ваза с букетом гвоздик, и Ника скользила вокруг нее, ткала кружево движений.

Совсем утративший ощущение реальности, Тант опустился на пол – там, где застала его музыка, – и хлопал в ладоши, раскачиваясь ей в такт. Занималось в нем, как долгожданное утро после бесконечной ночи, чувство радости от внезапного прочувствования полноты бытия, от осознания на каком-то изначальном уровне красоты жизни. И нетривиальность, новизна этого чувства – как свежесть весны после зимы, или света после тьмы – стократ усиливала радость. Однако мир его не расширился до бесконечности. Нет, он теперь заключался в нем самом, в этой музыке, и в танце Ники – конечно, и в самой Никой.

И еще, он как никогда прежде ощутил себя живым существом, таким же, как девушка, танцующая перед ним. Хотя по поводу девушки прежде были определенные сомнения. Живым, ни больше, ни меньше, и вместе с сознанием этого приходило к нему сознание своей великой свободы. Он был, оказывается, свободен от всего, что раньше хоть в какой-то степени стесняло его.

Он был способен на все, он все мог – так ему казалось. Да, собственно, он больше в этом не сомневался! Странное чувство, какой-то калейдоскоп странных чувств. А ведь это действительно сюрприз, ничего подобного он не ожидал.

– Алля, алля… – приговаривал он, хлопая в ладоши.

А мир на его глазах продолжал терять привычные очертания, – зыбкий и призрачный, как мираж. А, может, то и был мираж, только Тант не мог разглядеть обман, и все глубже окунался, сильней вживался в него. Мир сузился, сжался, и вот уже он сам находился в некоем подобии сферы. Пространство вокруг плавилось, как воздух над асфальтом в жаркий летний полдень, да, собственно, как и сам асфальт – струилось, текло смолой-живицей. Он видел только эту мутную, полупрозрачную скорлупу вокруг, а что там дальше, в трех шагах, разглядеть уже было невозможно. Был лишь он, была Ника, и была музыка. Он не отрывал глаз от ее лица, и все хлопал в ладоши, и все ширилось в нем обретенное, нежданное чувство радости. Лицо Ники представлялось ему далеким прекрасным миром, заглянуть в который он никогда не чаял, но вот, надо же, такое счастье случилось. Чудесный мир стал близок, только протяни руку – ощутишь его теплоту. Да, это казалось чудом. И было чудом, против которого он уже не протестовал. Более того, он тут же и понял, что обманывал себя, утверждая, что чудес не бывает. На самом деле он ждал чуда всю жизнь. Он и теперь жаждал его. Лицо Ники то приближалось до ощущения дыхания, срывавшегося с ее губ, то удалялось, теряясь в неясности и размытости, но неизменно оставалось прекрасным, зовущим. Манящим.

Вот оно вознеслось вверх и заполнило собой небо, и глянуло на него оттуда, как лик с купола храма, глазами строгими и полными тревоги. Печаль скопилась в уголках их, переполнила и, высвобождаясь немедленно, пролилась вниз слезами и дождем.

Вскинув руки вверх, Тант рассмеялся, радуясь и такой малости.

А музыка все бурлила, неистовствовала, срывалась паводковым потоком, зримо вскипала волной и опадала клочьями пены на потрясенную обнаженную душу Танта. Чувствовалось, близок момент, когда невозможно будет выносить такую необузданную страсть душе человеческой.

Ника выхватила гвоздики из вазы и, прижимая к груди, еще покружилась с ними, а потом бросила цветы охапкой, точно со сцены в партер. Едва коснувшись земли, гвоздики превратились в семь юных дев, облаченных в легкие шелка всех оттенков алого. Влекомые ветром фантазии и волшебства, они закружились вокруг Танта, творя свой танец, сплетая священнодействие. Их появление Тант воспринял с восторгом, как следующую картину в едином полотне спектакля. Теперь он знал, что в жизни возможно все. Жизнь вообще переменчива, как погода у моря, он продолжал аплодировать, нимало не удивившись изменению мизансцены.

В тот миг, когда музыка достигла недостижимых, казалось, высот крещендо, шафранной змейкой, проворней стрелы дикаря, взвилась в воздух лента, которой изначально был перетянут сверток с сюрпризом, и обвила грудь Ники. Девушка содрогнулась, сжалась, точно лента на самом деле была не шелковой, а стальной. Музыка резко изменилась. Вот только она вся – пыл исступленности, разгул удальства, лихая скачка наперегонки со временем, и вдруг остановка, глубокий реверанс и поворот, и опрокидывание в завораживающий трепет чувств. Томный вздох, полу взгляд, полуулыбка – священные мгновения любви. А Ника уже вышивает новый, неспешный, невесомый, невообразимый, как сон мотылька, танец, вдохновленный сквозным призывом к любви и предчувствием счастья. Это – сны всех детей нашей грешной Земли, это – грезы вершащих любовь наперекор леденящему ужасу исчезновения.

Но что это?

Неуверенной, непослушной рукой, будто двигал ей кто-то посторонний, Ника нащупала край ленты и потянула за него. Медленно, очень медленно, скользя по течению музыки, отдаваясь ему, повинуясь. Следом за лентой, легкий и послушный, потянулся шелк ее платья. И все ее движения – до последнего взмаха, до тихого вздоха, – словно сомнамбулы, повторили остальные девушки, призрачные нимфы сна, из сна и пришедшие.

Лицо Ники исказилось болью и страданием, не лицо, а сплошная гримаса, маска ужаса и отвращения. Очевидно, все, что она делала, противно ее воле, но слишком велика оказалась сила, ее принуждавшая, и не было от нее спасения.

Но Тант!

Он уже не видел лица девушки из шара, даже не смотрел на него! Вознесясь на вершину крамольной своей радости, он, затаив дыхание, следил, как опадает шелк с ее подневольного тела. И вот уже зудящее желание естества возникло в нем, выстрелило. Камень малый сорвался с вершины и породил лавину, которой невозможно противостоять. Тант вскочил, готовый броситься вперед, но…

Что-то непонятное, что-то странное произошло с ним. Он будто налетел телом и ударился о невидимую стену. Прилип к стеклу, раскинув руки, после чего надломился, смялся и, прижимаясь к преграде, сполз на пол.