Зосима Тилль - Дама без изюма / Кое-где

Новый день застал Киру за странным занятием. Внутри неё происходил двухнитевой разрыв остова ДНК её личности. Надеяться на репарацию было поздно. Сплайсинг сращивал вновь и вновь появляющиеся экспрессивные куски вырвавшейся на волю женщины, создавая совершенную мутацию «Тихоня-Доминанта».

Тихоня цеплялась за право на существование и быстро набирала на телефоне сообщение: «Всё! Не могу больше делать вид, что ничего особенного не произошло. Произошло. Думаю, и, по-моему, заболеваю. Странная штука жизнь… Не стремилась, но попала в капкан. Думала, что это просто очередная встреча, которая для тебя ничего не значит. Даже себя настроила. Третье шампанское специально для бравады взяла. Но что-то той ночью произошло. Даже если я тебе совершенно не нужна – переживу. Не в первый раз подниматься. Просто должна была высказаться. Иначе с ума сошла бы. Научи пожалуйста, как от этого наваждения избавится… Блин, вот это я сходила на свидание… Рискнула побыть смелой в отношениях… Надо было дома сидеть и кино смотреть. У меня к тебе не чувства, а какая-то животная… Не могу писать… Снова рыдаю… Либо отпусти меня, либо в свои забирай… Не важно в какие свои. Я тоже человек. И я за эти дни устала больше, чем за всю жизнь… Откуда у тебя ключ от меня… Не знаю…».

«А вообще – забей! Живём дальше. В своих мирах. Чтобы не сойти с ума…» – стучала дождавшаяся своей очереди Доминанта и, как и положено Госпоже, отправляла такое единственное сообщение в ответ на миллион СМС, молящих её о новой встрече, и без капли сожаления выбрасывала засвеченную симку в открытое окно.

Постепенно, словно после перезагрузки, в голове Киры начало проясняться… Она раскладывала по полочкам и переоценивала всё, чем жила последнее время, будто двигалась из позиции «шестьдесят девять» в положение «девяносто шесть». На первых этапах её ночные «приключения» представали перед ней каким-то страшным кино, подсмотренным в замочную скважину в соседней комнате общаги. «Это не я! Я так не могла…» Сознание мутилось, силы вновь покидали её, но память, подобно спасательному кругу, раз за разом внезапно выкидывала ей флэшбэком тот взгляд, и в голове начинала звучать одна и та же тирада.

– Не поворачивайся! Цени то, что у тебя есть. Здесь и сейчас. И никогда не думай «А может быть?..» Стоит только один раз допустить такую мысль, как того, что ты уже имеешь, в том виде, в котором оно у тебя уже есть, быть уже не может. Если ты допускаешь для себя выбор, ты неминуемо выберешь то, что тебе впоследствии окажется не нужным. Всегда, а особенно наедине с собой, думай, что ты говоришь, и делай только то, что ты чувствуешь. Не молчание ломает судьбы. Порой молчание красноречивее любого пламенного признания. Судьбы под откос пускают наши непродуманность и непрочувствованность. Гони прочь от себя любое «А может быть?..», не забывай, ведь быть-то и не может… Не поворачивайся и впредь ничему не удивляйся.

Наперекор и вопреки.

«…Не оборачивайся и впредь ничему не удивляйся», – раздался сзади до щемоты знакомый бархатный баритон, и на глаза Киры легли теплые мужские ладони.

«Наперекор и вопреки?» – отзывом на пароль промолвила она.

«Можно сказать и так, – с усмешкой ответствовал голос, – Но занять место в зале, не надев обязательную для таких случаев маску – это верх пренебрежения к законам церемонии».

Обладатель горячих ладоней чуть развёл пальцы, образовав некое подобие обзорных щелей, Кира вновь увидела залитую светом сцену. На мгновение ей показалось, что от легших ей на лицо пальцев исходит тонкий аромат женского мускуса. «Так лучше… видно?..» – трепетный шепоток вновь пощекотал мочку левого уха. Обмершая от неожиданности Кира только и смогла, что неуверенно кивнуть.

«Ну, вот и хорошо, вот и чудненько, – голос удовлетворённо откинулся назад. Запах от ладоней между тем становился настолько явным, что Кира начала уже принюхиваться уже к себе и.… не могла надышаться. – Вот и умница…»

«Одним из номинантов премии Ктейсинского становится, – между тем продолжал конферансье, открывая конверт и вешая псевдомхатовскую паузу, – Становится… Павел Смирнов!» Сердце Киры застучало так, что, казалось, могло бы заглушить стук колёс всего Московского метрополитена, и именно в этот момент, и именно от стука колёс, и именно этого самого метрополитена задремавшая по дороге с работы домой Кира проснулась. «Уважаемые пассажиры! Просьба сохранять спокойствие! Состав отправится через несколько минут!» – металлический голос машиниста пытался успокоить поздних пассажиров, только что переживших экстренное торможение.

В дремоте Кира не заметила, как из рук выскользнул пакет с купленной на ужин сельдью слабого посола и однопроцентным кефиром для диетического завтрака. Судьбу нехитрой снеди решили ботинки попутчиков, превратившие её ужин с завтраком в одно сплошное несварение желудка. Но запах! Из пакета исходил запах рук незнакомца из недавнего наваждения, и это будоражило посильнее «Фауста» Гёте.

«Павел Смирнов, – подумала про себя Кира. – А ведь мне что-то о некоем Павле когда-то рассказывала покойная Муся…»

– Муся, мой ангел, ну не на Марс же я улетаю, – Кира носилась по квартире, собирая вещи «на первый случай», – В Москве же тоже люди живут. Мы будем прилетать. Обещаю! Вот освоюсь немного, корни пущу, и мы с Майклом будем к тебе прилетать. Представляешь? Прилетать! А не как все, селёдками в общем вагоне.

В первый раз Кира убегала в столицу от трагично для неё закончившегося первого брака. Тогда за сутки до кесарева, а под сердцем она носила достаточно крупноформатных близнецов, папаша решил отнять у них право на рождение. Был пьян, был в ярости. Пришел, как оказалось, от любовницы. Бил куда пропало, пока не выдохся. Врачи трое суток пытались что-то сделать, но мальчики внутри Киры начали разлагаться. Пустили в роды. Вытаскивали по частям, а она впала в кому. Спасли.

Потом при другой операции Кире переборщили с наркозом, в результате клиническая смерть. Вот тогда она со своими малышами и встретилась, и дошла, держа их за ручки, почти до точки невозврата. И снова рядом была Муся. «Я так по ним скучаю… Они такие красивые!!! Но мы встретимся. Не сейчас, потом… Не время ещё», – сквозь рыдания пыталась объясниться плакавшая внутрь, непролитыми слезами Кира. Не по кому-то конкретному, не по тому, что не сбылось, не от бессилия. Плакала потому, что уже не могла найти своего отражение в этом мире. Такое дурацкое состояние, когда глаза болят, внутри всё как рубленое мясо, а зеркала нет…

В тот момент рядом с ней была только Муся, её двоюродная бабушка по материнской линии. Сейчас она молча сидела на табурете в углу комнаты, служившей им и спальней, и залом, обнимая Кирину тряпичную куклу, с которой та в детстве не расставалась ни на миг и, как на врага, смотрела на лежавший на краю стола железнодорожный билет. Своих детей у Муси быть не могло. В том, жестоком для Ленинграда сорок третьем, она – комсомолка, санинструктор двадцать пятой транспортной бригады, ползая по хрупкому льду и молясь всем на свете Богам, вытаскивала из ненасытной полыньи экипаж уже третьей за день «полуторки». Тогда она даже не почувствовала, как Ладога забрала у неё радость материнства.