Ксения Чайкова - Привет из прошлого

А я умела. Это было не странно. Это было естественно. Так же естественно, как то, что уши слышат звуки, а челюсти жуют еду, что на ноги натягивают чулки, а на руки – перчатки…

Мне пришлось нелегко: надо было как-то решать, что можно делать на людях, а чего нельзя. Каким-то звериным чутьём я ощущала, что некоторые мои особенности и способности будут восприняты окружающими не слишком адекватно, и пыталась понять, что именно в моём поведении покажется людям странным. Вот если мне под быструю ритмичную музыку танцевать хочется – это нормально? Или другие вовсе даже не хотят ничего такого? А если иногда по вечерам я слышу далёкий шёпот прапрабабушки, рассказывающий мне старинные сказки и мурлычущий колыбельные? Других тоже мёртвые родственники убаюкивают?

Некоторое время у меня каким-то невероятным образом получалось лавировать между строгостями придворного этикета и собственными странностями.

А потом я совершила большую ошибку. Я подняла дохлую собачку фрейлины. Случилось это, когда мне было уже восемь.

Ума не приложу, как оно вышло. Будучи совсем ещё ребёнком, я слабо себя контролировала и мало что соображала. Но восемь лет – уже ведь возраст! Не то чтобы прям уж замуж или там полками командовать, но и не кроха несмышлёная, как ни крути. Ан вот опростоволосилась. Ошиблась. И что хуже всего, ошиблась прилюдно.

И что за собачка-то там была… Смех один, а не собачка. Белоснежное пушистое недоразумение на тонких ножках, с выпученными глазами и трясущимся хвостом. Тявкала ещё этак мерзко, пронзительно, с ноткой истерии и звонкими подвываниями. Храбрая, правда, была до невозможности: если кто заговаривал слишком громко и экспрессивно с её хозяйкой, сразу кидалась и пыталась тяпнуть крохотными зубёнками за обувь или край подола – выше не доставала. Ну, придворные дамы, все без исключения, её обожали: у собачки и ошейники были с сапфирами («К глазам, ах, как к глазам её идут, цвет оттеняют!»), и золотые зажимы, которыми скреплялась слишком длинная шерсть на макушке, и даже малюсенькие ботиночки из оленьей кожи.

Чрезмерная любовь девиц и свела бедолагу в могилу. Обкормили её шоколадом да пирожными глупые фрейлины (из лучших побуждений, естественно), до которых собачонка была очень жадна, и дала она дуба, несмотря на все старания главного псаря, спешно вызванного в покои. Тот, конечно, в собачьих хворях был куда как сведущ, однако ж жертву дамской нежности выходить так и не смог. Похоронили покойницу в палисандровом ящичке из-под драгоценностей на клумбе в парке, а через день всей толпой попёрлись её навещать. С рыданиями да причитаниями, ага.

Я, на беду, рядом случилась. Ну как рядом… Когда вой и плач на весь парк стоит, трудно не поинтересоваться, что, собственно, происходит. Может, беда какая приключилась, надо на помощь бежать, или, наоборот, спасаться со всех ног, покуда есть ещё такая возможность? А я по тому парку с учителем биологии ходила. Он мне всякие листики-цветочки показывал да про разные сорта растений нудел. Скучно было до невероятности, но я покорно слушала и кивала, мыслями будучи далеко – в собственных покоях, где никто не смеет донимать меня неинтересными науками, с книгой на коленях.

Не будь рядом учителя, я б, может, и не вытворила ничего. Но этого учёного мужа я не переносила на дух – рассказывал он всё скучно и неинтересно, из каждой темы ухитрялся сделать какой-нибудь на редкость тошнотный назидательный вывод, а ещё был свято уверен, что мёртвое не способно уже ни на что – дохлая птица не полетит, дохлая лошадь не побежит. С последним утверждением я попробовала поспорить, позорно проиграла более опытному и учёному оппоненту и отступила, мысленно поклявшись себе не заводить больше ни с кем беседы на такие провокационные темы.

А тут… С одной стороны, неподдельное горе фрейлины, лишившейся любимицы и защитницы. С другой – отличная возможность доказать противному биологу, что он не прав.

Ну я и полезла сдуру. Утешать да доказывать, ага.

Всё-таки я склоняюсь к тому, что получилось у меня это спонтанно и инстинктивно. Я не проводила ритуалов, не читала заклинаний. Да и не умела ещё тогда поднимать покойников, если честно. Так что, скорее всего, это был просто порыв души, который мои не ко времени пробудившиеся способности, к несчастью, смогли облечь в «доброе» дело.

Почему-то хозяйка собачонки совсем не обрадовалась, когда её милая питомица показалась из могилки. Нет, за шевелящейся почвой и трясущимися цветами она (да и остальные дамы) наблюдала с большим интересом. А вот когда из-под комьев земли показалась грязная, уже тронувшаяся в гниль лапка с обломанными когтями… На свиту напал ступор. И продолжался он до тех пор, пока умертвие полностью не выкопалось и не предстало пред честной публикой во всём своём пованивающем великолепии. Ну да, выглядело оно неважно, это я готова признать: шерсть свалялась колтунами и перепачкалась землёй, глаза мутные, совершенно мёртвые и страшные, лапы стёрты до костей (собачонке довелось выбираться из импровизированного гроба, и это оказалось не так-то легко), кое-где начали уже свой пир могильные черви…

Некуртуазно выглядела и пахла покойница, что уж тут говорить. Неавантажно.

Сомлели не все, но многие. В том числе и учитель. Причём это были такие обмороки, против которых обычные дамские ухищрения – протирание висков надушенными платочками да сование под нос ароматных солей – оказались бессильны. Те, кто не попадал на газон, подняли визг до небес и кинулись в бега. Глядя на мелькающие меж кустов подолы, я меланхолично думала, что, кажется, зря всё-таки так поступила. А ещё – что я в свои восемь лет не разовью, пожалуй, такую скорость в кринолинах и на каблуках, какой с лёгкостью достигли уносящиеся вдаль дамы. А ведь некоторым уже перевалило за сорок…

Собачку я, естественно, упокоила обратно (хотя получилось не с первого раза – не хватало практики и опыта), и клумбу кое-как ногами затоптала, чтоб не сильно бросалось в глаза, и даже цветы вроде бы поправила. Дамы, очухавшиеся и кое-как переборовшие страх, в конце концов вернулись во дворец, тревожно переглядываясь и с трудом сипя (многие в визгах и воплях во время своего паркового забега сорвали голос). Некоторые в тот же день предпочли с прямо-таки неприличной для аристократов спешкой разъехаться по родовым имениям. Другие, не сумевшие измыслить благовидных предлогов для бегства, просто старались держаться от меня подальше. Страдали они при этом неимоверно: взрослые женщины вполне могли обходить Её жуткое Высочество стороной, а вот дочери графинь и княгинь, определённые в мою свиту, были обязаны подолгу находиться при моей особе, что, конечно, вгоняло в неописуемый страх и панику их заботливых мамаш.