Бранвена Ллирска - Песнь Серебряной Плети

Киэнну живо представилась такая безрадостная перспектива. Не знаю, ламия. Правда, не знаю. Хотя боюсь, мог бы узнать. Но произносить этого вслух он точно не собирался.

– Ты проведешь здесь еще шестьдесят семь, если не перестанешь выть и не подыщешь нам транспортное средство, достойное твоего короля!

Несчастная старуха затряслась еще сильнее и наконец сделала попытку подняться на ноги. Но не успел Киэнн вздохнуть с облегчением, как глаза его провожатой закатились куда-то под веки, будто она хотела картинно изумиться его непроходимой глупости, левое плечо ушло в сторону и прежде, чем до него наконец дошло что происходит, внизу послышался глухой всплеск от упавшего в воду тела.

Троллье дерьмо! Боггартовы кишки! Да что ж за проклятье, разрази тебя Мор!

Киэнн спешно скинул туфли и плащ, и, ни секунды не раздумывая, прыгнул. Конечно, она – речной дух, а значит так быстро не утонет, даже будучи в полном беспамятстве, но лучше все-таки не тянуть. Будь же проклята его недогадливость! Держись, старая идиотка, держись! Я тебя вытащу! И тогда ты, в свою очередь, вытащишь меня. И все будут жить счастливо, хотя, может быть, и недолго.

Черная вода сомкнулась над ним, холод вцепился в мышцы железной хваткой бородатого старика-водяного. До дна оказалось дальше, чем он рассчитывал, хотя проявлять чудеса дайвинга все равно не пришлось. Киэнн пошарил руками по каменистому дну и почти сразу почувствовал что-то мягкое и ласкающее пальцы под водой. Манто. Для головы слишком много волос. Он ощупал свою невидимую находку на предмет чего-то вроде талии – и в этом также преуспел. Ламия была тощей как щепка и костлявой как ерш. Киэнн покрепче обхватил бесчувственное тело поперек, оттолкнулся от твердого дна обеими ногами и, через несколько секунд, уже вдыхал знакомый плотный воздух ночного города. Драгоценная ноша безвольно болталась у него под мышкой. Старая фейри потеряла один сапожок и свой невыносимо чучельный берет. Что хуже – никаких признаков жизни она все еще не проявляла.

Киэнн добрел до берега и уложил тело на камнях. И только после этого сообразил, что делать этого, кажется, не следовало. Конечно, нормальные фейри редко умирают всего лишь наглотавшись пресной воды, и Киэнн всем сердцем рассчитывал на знаменитую живучесть волшебного народца. Но, черт возьми, ей же, по людским меркам, под девяносто! Она стара, как рваная калоша, а такого с нормальными фейри также обычно не происходит!

Киэнн сорвал с ламии мокрое, теперь больше похожее на облезлую дворнягу, манто, выламывая перламутровые пуговицы, расстегнул розовый твидовый жакет, разорвал тонкий шелк заношенной до дыр блузки… Ночной пляж был по-прежнему пуст, однако внутренний демон Киэнн все же злорадно ухмылялся, наблюдая за происходящим со стороны. Хорошенькое зрелище ты сейчас представляешь! – Насрать. Если бы понадобилось, он бы и оттрахал ее прямо здесь, без колебаний. Спасатель на водах из Киэнна, конечно, был никудышный, но, по крайней мере, он сотни раз видел, как это делают в кино. Четыре коротких толчка и вдох через рот. Зубы у ламии были определенно не голливудские и изо рта несло как из выгребной ямы. Потерпишь. Четыре толчка – вдох. Ну же! Просыпайся, спящая красавица! Четыре толчка – вдох…

Киэнн остановился только когда тело ламии стало таять, точно грязный комок снега, с самой середины зимы громоздившийся на обочине. Таять, оседая клочьями липкой пены на пальцах. Ветер усилился и бесшабашные волны принялись наперегонки слизывать то, что осталось от мертвой русалки. Светало. На Чикаго ползла грозовая туча, тяжелая, как свинцовый дирижабль. Черная, как безысходность и отчаянье.

Фэй погасила седьмую сигарету в кофейной чашке. Так тебе и надо! Нехрен лезть в постель с первым встречным-поперечным, чтобы, видите ли, тоску развеять! Тебе еще повезло, что он просто шизофреник, и сравнительно тихий. А не какой-нибудь сраный Ганнибал Лектер. Или Пеннивайз с воздушным шариком. «Пора летать!» А ведь чуть и впрямь не «полетали». Фея Динь-Динь, мать твою. Вот везет же на полоумных!

Идею с неудачной шуткой она уже решительно отмела: этот псих, похоже, на полном серьезе верил в то, о чем говорил. Он, судя по всему, действительно мнит себя волшебным принцем, или кем там? – Королем, да. Король Благословенного Края! Странно, конечно, что не Трандуил. Нет, когда достаточно долго занимаешься фольклором и мифами, при том публикуешься в сети, для широкой аудитории, так сказать – к чокнутым постепенно привыкаешь. Сфера такая, фантазию будит. От фольклористики недалеко до эзотерики, а там уже где-то совсем рядом полтергейст, телепатия, гадание на кофейной гуще, Кровавая Мэри в зеркале, вампиры в квартире напротив. Невольно начинаешь и за свой рассудок побаиваться. Того гляди, завтра тоже сядешь на метлу и возьмешь курс на Лысую гору… И все же… На душе скребли кошки. Сумасшедший «король» угодил в самое яблочко. Как-то именно так она себя и чувствовала. Как будто ее жестоко ограбили при рождении. «У тебя украли целый мир, которого ты даже не помнишь».

Первые детские воспоминания у Фэй были куда более ранними, чем у большинства нормальных детей. Поначалу, конечно, смутные и обрывочные, как разноцветные заплаты на сером одеяле небытия. Похожие на бессвязные сновидения – но Фэй готова была поклясться, что снами они не были! В одном из них – пожалуй, самом первом – бесцветный сумрак распахивался, и она видела свет. Свет столь яркий, величественный и прекрасный, что, будь она по-настоящему религиозна, в своей взрослой жизни наверняка истолковала бы это как видение Бога. А еще свет был звуком. Пением. Пением столь невыразимо чудесным, что, читая Толкина, Фэй все время думала, что слышала тогда саму Айнулиндалэ, великую Музыку Айнур, музыку творения. А еще звук был образом. Радугой в крохотной капельке росы. Только радуга эта была не семицветной, как всякая обычная радуга – в ней были тысячи цветов и оттенков, и все они сияли и пели одновременно. А потом волшебство исчезло, и мир стал черно-белым.

Следующим по порядку эпизодом, отпечатавшимся в памяти Фэй, был уже тот, где отчаянно пахло формалином, коридоры, выкрашенные в однотонный бледно-голубой цвет, бесконечно тянулись, и чьи-то холодные шершавые руки – чужие руки, она чуяла это нутром! – крепко держали ее. Потом из мокрого тумана вынырнул полосатый пикап – бело-зеленый, со смешными желтыми колесами – и Фэй оказалась внутри. В узком салоне жались друг другу три пассажира: молодая красивая женщина, похожая на индейскую скво, какими их рисуют на открытках с волками, непременно в бусах и с перьями в волосах, круглолицый, немного нервный мужчина за рулем, коротко стриженный, пшенично-рыжий и с едва заметной сединой на висках, и третья, та, что держит ее, Фэй, на руках, и потому ее лица она не видит. Но это бабушка. Потом она будет удивленно улыбаться и недоверчиво качать головой, когда Фэй расскажет ей об этой давней утренней поездке «в тесноте, да не в обиде». Фэй не могла помнить этого. Пикап разбился, когда ей было всего шесть или семь месяцев. Но она помнила. И поющую радугу помнила тоже.