Александр Золотько - Под позолотой — кровь

Симоненко кивнул про себя. Подполковник должен был одернуть эксперта, а опер был с ним согласен. Ночь давила на людей словно камень. Симоненко поднял голову. Звезд и луны видно не было. Было такое впечатление, что сразу над уличными фонарями начиналась черная твердь. Как в склепе.

– Товарищ подполковник! – откуда сбоку вынырнул сержант.

– Что?

– Вы просили сообщать обо всех неожиданностях…

– И?..

– Сейчас только сообщили – кто-то напал на патруль.

– Точнее!

– Мне сказали, что они попытались задержать угонщика автомобиля, а он… – сержант помялся, – или они, оказали сопротивление.

– Да не тяни ты, твою мать. Что-то серьезное?

– Вырубили патрульных и сковали их же наручниками.

– Оружие?

– Ничего не тронули, ни оружия, ни документов. «Ласточкой» только сковали и все. Они как пришли в себя, шумнули, их прохожий и отстегнул.

– Собственными наручниками.

– Так точно! – сержант уловил в голосе подполковника раздражение и поспешил занять позицию официальную, на всякий случай.

– И где они сейчас?

– Их подвезли в больницу, для осмотра.

– На предмет геморроя.

– Что?

– Ничего. Передай пострадавшим, пусть они сменят тех, которых я в больницу для усиления послал.

– Есть.

– И передай, что я приеду вскорости и пристально посмотрю им в глаза. Пусть готовятся. Могут на всякий случай подмыться. Так и передай.

Сержант исчез, а Симоненко встал, отряхнул брюки и подошел к эксперту.

– Что тут у вас?

– Двое убитых. Оба насмерть.

– Это шутка?

– Это голос сердца. Вы подсчитали, сколько трупов мы сегодня видели?

– Больше чем за всю предыдущую жизнь, – сказал Симоненко. – Что-нибудь необычное есть?

– Одному разнесло голову с первой же пули, стреляли похоже, в упор. Второго здесь же ранили, и он смог немного побегать. И потом тоже получил пулю в голову. И не одну.

– И это все?

– Более-менее. В карманах у обоих ни документов, ни оружия не обнаружено. Две сотни долларов двумя купюрами. Новенькие.

– Новенькие… – повторил Симоненко.

– Еще одно – у обоих на запястьях – очень характерные синяки и ссадины.

– Что значит характерные?

– Такие обычно остаются после надевания наручников. При условии, что наручники застегнуты туго, а тот, которому наручники одели, вел себя довольно буйно.

– Покажите, – Симоненко присел на корточки.

– Вот, пожалуйста. Ни с чем не спутаешь. Как будто его тащили за браслеты.

– Или сковали «ласточкой», – негромко сказал подполковник.

– Не понял?

– Это не важно. У другого – тоже самое?

– Абсолютно.

– А у?..

– Больше ни у кого из осмотренных подобных повреждений кожи не обнаружено.

– Ага, не обнаружено.

– Что гильзы? Подобрали?

– И даже пистолет.

– Все обработать к утру.

Эксперт демонстративно взглянул на часы.

– Осталось всего пару часов до рассвета.

– Целых два часа. И вы лучше успейте. И вот еще, деньги, ну доллары эти, лучше передайте мне.

– Знаете!

– Знаю. Я не хочу, чтобы у кого-нибудь из сержантов возник соблазн. Утром жду вашего доклада. И вашего тоже! – Симоненко обернулся к притихшему в стороне следователю.

– Обязательно.

– Вот и отлично, – Симоненко снова вытер лицо и пошел навстречу тяжело бредущему по песку пляжа сержанту.

– Я все передал. У них там все спокойно, а у наших – только синяки и ссадины.

– Синяки и ссадины. Ссадины и синяки. Где там моя машина?

– Там слева, возле дискотеки. Позвать?

– Ничего, сам пройдусь. – Симоненко ткнул пальцем за спину, – Передай – я поехал в больницу.

В больницу. Поспрашивать этих патрульных и выяснить что там с пострадавшей. Дарьей Владимировной Калининой, как следует из документов, найденных в ее гостиничном номере. И еще нужно будет внимательно посмотреть на руки всех ныне убиенных. Может, еще кто сегодня познакомился с наручниками.

Когда же эта ночь закончится? В такую ночь действительно хочется кого-нибудь убить.

Темнота приняла его. Палач не смог бы никому объяснить, что именно это значит. Просто он это чувствовал. Возможно, это зависело от его настроения, или от настроения темноты, но иногда темнота его принимала, и он чувствовал, что мрак, скрывающий его от окружающих, податливо расступается перед его взглядом. Даже не перед взглядом, а… Палач уже давно отбросил попытки описать хотя бы для себя то ощущение, которое охватывает его в такие моменты.

Дурацкая фраза «сливаться с темнотой» не передавала и сотой части этого ощущения. Он не становился частью темноты, и темнота не становилась частью его. Он не обладал искусством видеть в темноте. Может быть, темнота становилась продолжением его чувств.

Он начинал ощущать объем предметов, ощущать движение. В темноте к нему приходило даже не ощущение. Он просто знал, что впереди препятствие, что кто-то движется сбоку, или затаился сзади. И он не пытался анализировать происходящее. Он использовал это свое знание, чтобы выполнять работу. Чтобы убивать.

С той самой ночи, когда светлячки трассеров опрокинули его на песок, и мозг ему чуть не разорвало чувство одиночества, когда те, кого он считал своими, исчезли, а те, другие, пришли чтобы убить его, темнота впервые приняла его.

Он видел и слышал, как чужие ходили вокруг него, как коротко всхлипывали лезвия, рассекая плоть, он чувствовал, как запекается вокруг него смесь страха и смерти, и не боялся.

Страх и боль вытекали из него вместе с кровью, оставляя в душе только ненависть и одиночество. Он не пытался спрятаться. Он просто лежал на спине и смотрел на небо, изрешеченное пулями.

Утром его подобрали, но он уже не ощутил их своими. Они тоже были чужими, и он не мог испытывать к ним ничего кроме ненависти. У него было только одно желание – убивать и это быстро поняли окружающие.

С ним не любили ходить на задания, и он стал ходить в темноту один. Его часто оставляли как мину замедленного действия – невидимую, но смертоносную. Оставляли, думая, что навсегда, но он возвращался. И никогда не говорил, что именно с ним произошло.

Это злило, но потом к этому привыкли. Только врач госпиталя, в который он попал после очередного ранения, поговорив с ним, побледнел и сказал своему коллеге:

– Что он будет делать, когда попадет домой? Это же убийца, палач.

Он сам об этом не думал. Он просто убивал, пока была такая возможность, а потом ему предложили работу, он, даже не задумавшись, согласился и… Все решили, что, наконец, он не вернулся с задания.

Темнота или принимала его или не принимала. Если не принимала, то его охватывало чувство одиночества, и он все равно шел, продираясь сквозь черное месиво ночи, и все равно выполнял задание. Он всегда выполнял задания. Просто когда темнота в сообщниках – это всегда проще.