Михаил Нестеров - Имя твое – номер

– Это все, Алексей Викторович.

Барселона, Испания

Пожалуй, так Романова не встречал никто и нигде. Больше всего ему запомнилась встреча фанатов Боссона, но он обманывал и себя, и их надежды. Как поется в песне: "Запомнил все, но забыл зачем".

Эрманос Морено – приземистые, похожие как два культуриста со спины, курили сигары у трапа самолета и перебрасывались шутками с офицерами службы безопасности аэропорта. Завидев клиента, Морено-старший вскинул руку в приветственном жесте. Едва Костя сошел с трапа, мафиози обнял его, похлопал по спине и широко улыбнулся. Потом Романов попал в объятия второго эрмано.

– Как долетел?

– Отлично.

– Давай документы. – Старший брат принял у Кости паспорт и билет, передал его офицеру.

Тот повторил манипуляции Морено и спросил:

– Это тот человек, о котором ты говорил?

– Да, это один из наших близких друзей.

Они неспешно направились к паспортному терминалу. На ходу Морено обернулся и спросил:

– Багажа у тебя нет?

Романов покачал головой:

– Нет.

– Хорошо. Посиди в машине.

Водитель лет сорока, одетый в тенниску и строгие брюки, открыл переднюю дверцу. Через пару секунд Костя оказался в салоне "Мерседеса" "вымирающего" S-класса. Романов предположил, что эта "стосороковка" с внушительной внешностью лимузина дорога братьям. Либо они не гнались за современными моделями.

Морено появился через четверть часа с проштемпелеванным паспортом и вручил документ Косте. Выдержав паузу, он, не сводя своих черных круглых глаз с Кости, сказал:

– Добро пожаловать в Барселону.

"Мерседес" выехал с территории аэродрома через служебный выезд. Младший отдал команду водителю:

– В Аликанте.

К Косте обратился со словами:

– Дорога долгая. Расскажешь в деталях, как ты ухлопал Реми Миро и его опергруппу?

Оба Морено звонко рассмеялись.

Вихляев вторые сутки следил за Консуэло. Пару раз видел Гриневича в беседке, какого-то старика-подавальщика. Не пожалел о снайперской винтовке. Ему нужны были глаза Гриневича. Ему было плевать на страх, который обязательно заплещется в них. Заглянуть в глаза – как поздороваться, а потом – попрощаться. Поздороваться для него значило сказать: "Я долго подбирался к тебе. Всегда знал, что у меня есть враг, но не знал его в лицо. Если бы узнал раньше, убил бы тебя не колеблясь. Кто ты? Покрытая шелухой картина. Шелуха и грунтовка, вот что от тебя осталось. Кому ты нужен? Себе? Но зачем, когда до тебя нет дела ни одному человеку? Это сумасшествие. Ты свихнулся, когда придумал себе это занятие. Лучше бы тебе было остаться прокурором, адвокатом, швейцаром, просто каким-нибудь человеком".

Вихляев не подозревал, что, думая так, ненавидит Гриневича. Что невольно сравнивает его и Курбатова: кто из них чище? Нет, по-другому: кто из них первым выбежал из бани.

Для наблюдений за виллой Вихляй использовал возвышенности, овраги. Он пренебрег выбором участков, которые обеспечили бы хорошие сектора обстрела. Места для наблюдений стали для него укрытиями – он видел двух человек в штатском, которые бродили вокруг Консуэло и натурально играли в шпиков. Он отметил все естественные и искусственные препятствия, которые ему предстояло преодолеть. Забор – ерунда. Мысленно он преодолевал это плевое препятствие десятки раз. Живые ограды – они же укрытия при перемещении. Охранное освещение помогало ему лучше видеть. Сторожевых собак он уже давно не боялся, а здесь их не было и в помине. Системы сигнализации? Вихляй задорно рассмеялся.

Пути подхода определены. Бегства? Он ни от кого не бегал.

Сейчас он один представлял хорошо оснащенную и тренированную боевую единицу.

Вихляй открыл бутылку пива. Отпил несколько глотков, отер губы. Неожиданно в голове промелькнула стандартная шкала приоритетов, которой его задолбали в учебке, и сам он долбил ею головы курсантов. Он допил пиво и тихо прошептал:

– Ситуация. Задача. Исполнение, – будто обращался к кому-то. Может, чувствовал, как раньше, справа Юниора, а слева Ветерана. Сейчас же смотрел на двух мужчин, снова появившихся на аллее, ведущей к вилле генерала. Они прошли мимо Вихляева, затаившегося среди живой ограды, о чем-то тихо переговариваясь. Еще немного, и они, не доходя до ворот виллы, повернут назад. Они странно, очень странно отрабатывали свои деньги. Так, словно у них на ногах были приделаны спидометры и тахометры.

Андрей покинул свое укрытие бесшумно, сразу оказавшись в трех метрах позади пары полицейских. Он сделал широкий шаг вслед и вскинул оружие на уровне глаз. Выстрел в затылок одному, потом под правую лопатку другому.

Убрав пистолет за пояс, Вихляй взял за ноги убитого наповал полицейского и перетащил его в кусты. Вернулся за раненым Мартинесом. Он очистил тыл, убрал людей, которые реально мешали ему выполнить задачу. Однако раненый мог облегчить ему работу на следующем участке. Ему предстояло подойти к вилле, держась теневой стороны живой изгороди; преодолеть усеянный по гребню острыми пиками забор. Для Вихляя это скорее не преграда, а развлечение, гладкая планка в секторе прыжков в высоту.

За два дня наблюдений он в этой паре полицейских определил старшего, потому стреножил Мартинеса, а не снес ему полголовы.

Сейчас Мартинеса терзала такая острая боль, что любое движение – дополнительная порция боли. Он еще не потерял сознание, удерживая его, боясь не вернуться из обморочного состояния. Терпеть боль для него означало жить. И это могло продолжаться долго, очень долго.

Вихляй склонился над ним и спросил:

– Как зовут старика, который обслуживает гостя на вилле? Не ответишь, я прострелю тебе другую лопатку.

– Феликс, – простонал Мартинес.

– Позвони ему. Только не говори, что в доме нет телефона. Я представляю его: старинный, с дурацкой слуховой трубкой на одном конце и плевательницей на другой. Когда Феликс снимет трубку, ты назовешься и попросишь впустить тебя. У тебя срочное дело к гостю. Говори не торопясь, не скули и не стони. Я прерву тебя, едва твой голос дрогнет.

Вихляй положил пистолет на траву и вынул из кармана полицейского сотовый телефон.

– Говори номер. Только нормальным языком. Заранее тренируйся.

Мартинес не сдался, не предавал кого-то. Он находился в страшном состоянии между жизнью и смертью. На перекрестке – в рай или в ад. Он подчинялся чужой воле и не смел противиться.

Феликс к этому часу неплохо приложился к бутылке. Он любил как раз то вечернее время, которое незаметно переходит в ночь. Ему никогда не приходило в голову обозначить это время и назвать его поздним вечером. Точнее, он по-детски опасался этого, будто боялся спугнуть его. Безымянное – оно устраивало его больше. И сам он устраивался в широком кресле, включал негромкую музыку, клал ноги на низкий полированный столик, до которого мог дотянуться и пополнить стакан с шотландским виски. Этот напиток, приготовленный из перебродившего сусла – ячменный солод и рожь, он любил больше всего. Он пил его не торопясь, глоток за глотком, чувствуя, как хмель бежит по венам, согревает ноги, руки, подкрадывается к голове. Он буквально созерцал этот процесс.