Дмитрий Красько - Отпущение грехов

Покинув туалет я, однако, никаких признаков тревоги не обнаружил. Причину отсутствия реакции на свое буйство выяснять не стал, решив, что неплохо обойдусь без этого. Скорей бы ноги унести. Тем более что снаружи, как поведал один из кожаных охранников, дожидались еще двое сектантов.

Тенью проскользнув по вестибюлю, – очи долу, руки в карманах, – я выскочил на улицу и огляделся. Если тут и были ожидающие, то я их не заметил. Или спрятались от жары в своем транспорте, – хотя какое в нем спасение? – или тоже зашли в ресторан перехватить чего-нибудь. Понять можно, чай, люди, с желудком и другими причиндалами. Путь к машине был свободен.

Крутя баранку (подальше от места моего безумия, подальше!), я вдруг нервно хохотнул, вспомнив, что бубнил мне вооруженный, подбираясь поближе и даже не думая, что каждый его шаг есть шаг к порогу вечности. «Наше возмездие настигнет тебя – это так же верно, как то, что Христос существовал!». Я мертво вцепился в руль и оскалил зубы:

– Ваше возмездие пока не настигло меня, ублюдок. Так что вопрос о существовании Христа остается открытым. Хотя еще не вечер. Далеко не вечер!

Я смог выйти живым оттуда, откуда в какой-то момент уже и не чаял выйти – после того, как, открыв дверь туалета, увидел свиту Цехового. Но вышел – и даже невредимым. Если, конечно, не считать сбитых в кровь костяшек кулаков. Только все это было внешне, физически. Морально же я был в нокдауне. В хорошем, добротном нокдауне. Рефери уже упал надо мной на колено и вскинул вверх руку, готовясь начать отсчет. И если я на счет «десять» не окажусь на ногах в полной – или хотя бы частичной – готовности продолжать бой, то я автоматически буду объявлен побежденным. Гонг!

Но пока я живу – я надеюсь. С другой стороны, пока я надеюсь – я живу. Ведь надежда умирает последней. И, если ее не стало, значит, остальное ушло еще раньше, правда? А у меня еще была жизнь. Во всяком случае, мои руки продолжали сжимать руль и даже крутить его, когда этого требовал мозг. Значит, я надеялся. На что? Хотя бы на то, что через час мне станет легче. В том смысле, что перестанут дрожать коленки и утихнут угрызения совести, которые в данный момент недвусмысленно намекали, что я, неразумный, поставил под угрозу срыва нашу с Ружиным – гэбэшников я принципиально за своих не держал – операцию.

Хотя, если разобраться, – спокойно, беспристрастно, – моей вины в случившемся было мало. Не то, чтобы она совсем отсутствовала, но оставалась действительно минимальной. Откуда, скажем, я мог знать, что этот идиот Цеховой, трижды сумевший выжить в Чечне, – что, по хорошему, не каждому удавалось, – приложит все усилия, чтобы отдать концы в обыкновенном туалете? Глупая смерть. Он хотел показать себя героем, – неважно, для кого игрался этот последний спектакль, – но вышло немножко не по сценарию. Не по его сценарию. Однако и его вины тоже было мало. Туалетные драки редко заканчиваются смертью, даже если в руке одного из дерущихся случается нож. Потому что ножом еще надо уметь пользоваться. А когда оба драчуна безоружны, да еще после первого же удара… Сливной бачок оказался джокером. Смешно? Немного. Скорее – неприятно. Досадная случайность. Которая, как и положено любой уважающей себя досадной случайности, вполне может смешать все карты.

Возможно, кто-нибудь другой на моем месте высморкался бы кровавой соплей в рукав и грустно сказал себе: «Все, любимый, сливай воду и суши весла. Это уже не свет в конце тоннеля – это сам конец». Но не я. Я так говорить не собирался. Даже самому себе. Потому что стыдно. Быть реалистом хорошо, но оптимистом – спокойнее. Положение заметно осложнилось, оно, мягко говоря, стало хреновым, но не безвыходным. И это не для красного словца, не оттого, что я считаю, будто безвыходных положений не бывает. Бывают, еще и какие. Например, когда тебе, парализованному, насильным образом ставят клизму. Нет, в данной ситуации выход определенно был. До тех пор, пока неиспользованными оставались Засульский и Сотников. Не забыть бы про Ружина, который тоже имел возможность поработать в нескольких – если точнее, в трех – направлениях.

И потом, все в мире относительно. В данный момент я мог пучками выдергивать волосы у себя на заднице, причитая о том, как мне худо. Но через день-неделю-месяц положение изменится таким образом, что не останется ни сил, ни волос для вырывания и причитаний. Только мысли. Тогда я пойму, что плохо вовсе не значит, что хуже не бывает . Все познается в сравнении – банальность, но верная банальность. Как там в школе на уроках про дедушку Ленина травили? Он был глубоко несчастен в тюрьме, потому что ему приходилось делать чернильницу из хлебного мякиша, заливать ее молоком вместо чернил и пожирать, едва появлялся тюремщик. А в чем, собственно, заключалась печаль? В том, что он сидел в тюрьме, или в том, что ему приходилось писать молоком? Если в первом, то после него и его стараниями пришли тысячи тысяч тех, кому в тех же камерах не то что писАть – пИсать не давали, используя отбивание почек, как превентивную меру. Или глаза выбивали – чтобы букв не видел. Если дедушка Ленин не верит – пусть спросит при встрече у красного маршала Блюхера, который все это на себе испытал. Если же неизбывная ленинская тоска корнями уходит в молоко, то, опять же, были тысячи и тысячи парней, у которых не то что молока под рукой не было, но даже бумаги. И писать им приходилось кровью на стенах. Обычно о том, что «No pasaran!» или «Помните нас! 28.06.1941. Брест». И в тот момент, когда они дописывали последнюю букву, они были относительно – опять относительно! – счастливы, потому что успели завершить последний, самый важный труд своей жизни. Вот и сравнивайте.

Я стиснул зубы и изо всех сил вдавил в пол педаль тормоза. Колодки отчаянно заскрипели, но было уже поздно – передний бампер «Волги» с противным скрежетом, похожим на скрежет зубов пьяного зэка, врезался в пассажирскую дверцу «Мазды Фамилии».

Козодой действительно отдал приказ быть настороже.

– Тут, конечно, налицо ограбление, – говорил он. – Явно не органы действовали. Слишком топорная работа, на них непохоже. Да и не мог такой человек, как Цеховой, проворонить их агентов. Тем более итог – два трупа и двое в реанимации…

Ружин в буквальном смысле наслаждался, слушая речь организатора и вдохновителя всех побед секты. На Чубчика, конечно, можно – и даже нужно – сердиться, но результаты его трудов все равно впечатляли. С размахом работал парнишка. Вот только для того, чтобы дождаться этой речи Козодоя, пришлось изрядно настрадаться. Ничего путного за первые два часа декан вообще не выдал, звучали лишь молитвы да пение псалмов – странных, больше похожих на завывания акына, свалившегося в пропасть. Сочинял их, видно, кто-то из «Вестников», кто удосужился в свое время получить соответствующее образование. Музыка была заунывной, тексты – невнятно-изумленными. В общем, ничего хорошего. Эстетики – ноль.