Дмитрий Красько - Отпущение грехов

Но она не поняла. Девушку очень возбуждала мысль, что я – герой невидимого фронта. Настолько возбуждала, что ее рука залезла под одеяло и заставила возбудиться меня. В отличие от большинства других мышц, половая работала безотказно, и я особенно ярко прочувствовал это, когда маленькая хитрая ладошка довела ее до кончины.

– И что я теперь скажу санитарке? – недовольно спросил я.

– Соври что-нибудь, – хихикнула она. – Скажи, что к тебе в окно залетел воробушек…

– …и уделал спермой все одеяло? – докончил я за нее. – Ты просто пользуешься моей беспомощностью. Ничего, я еще встану с этой кровати и приду в твою!

– Жду – не дождусь, – заверил Анжела.

А потом пришел доктор и заставил ее уйти. И так он приходил потом каждый день, прогоняя Анжелу, готовую сидеть в палате хоть целую вечность. Тем более что глаза у меня открылись и я мог подмигивать ей в нужных местах ее – по большей части – монологов. Кроме того, тело, в полном соответствии с предсказанием Ацидиса, начало жутко чесаться, а поскольку мои руки были сломаны, причем не единожды, то сам я с зудом справиться не мог, и ладошки Анжелы, поглаживающие меня во всех местах, приносили известную долю облегчения. Правда, если откровенно, большую часть времени они совершали маневры в районе паха, но я этому уже не противился, тем более что санитарки, меняющие постельное белье, претензий по поводу заляпанных простыней и пододеяльников не предъявляли. Мне, во всяком случае.

Через неделю пришел Ацидис и принес новые документы. Поздравил с тем, что у меня открылись глазки, и порекомендовал почаще жевать одеяло, чтобы зубки тоже прорезались. Я послал его подальше – и он пошел, пообещав, через неделю вернуться, чтобы занести банковский чек.

После его второго посещения я попробовал встать на костыли, хотя за полчаса до того доктор делал круглые глаза и пугал меня разными ужасами о том, что со мной будет, если попытаюсь сделать это без его высочайшего соизволения. Однако руки не болели, мне показалось, что они вполне уже срослись, и я рискнул. Но, изведав прелесть миллионовольтного разряда, прошивающего тело от пяток до самой макушки, упал на кровать и долго-долго валялся на ней, любуясь угольной чернотой собственного сознания.

Но все хорошее когда-нибудь заканчивается. И мое пребывание в больнице тоже закончилось. Хромающий на обе ноги и придерживаемый Анжелой, я спустился с больничного крыльца и застыл на подъездной дорожке, глядя на ослепляющее солнце, которого не видел – вот так, тет-а-тет – уже черт знает, сколько.

В бумажнике лежал банковский чек, – долларовый, шестизначный! – рядом стояла девушка, с которой я не отказался бы провести остаток жизни, и я был уже не Чубчик, прожженный убийца, а Вадим Муканин, человек со стерилизованным прошлым и, весьма возможно, счастливым будущим. В общем, жизнь была прекрасна и удивительна, как кокосовый орех.

Все рухнуло в один момент. Теплый воздух разорвался визгом покрышек – звук, почти сразу перекрытый верещанием обалдевшей от ужаса Анжелы. А я словно провалился в прошлое – стоял возле городского управления ГАИ, а на меня несся Засульский.

Я посмотрел в ту сторону, откуда визжала покрышками смерть, и увидел темно-синий автомобиль, «Тойоту Краун», над баранкой которого в напряженной гримасе ненависти застыло бледное лицо.

Нет, за рулем сидел не Засульский; но лицо мне было явно знакомо.

И снова все вокруг стало неестественно ярко, отчетливо, выпукло. Во второй раз мне пришлось испытать это ощущение идеальной резкости мира.

А лицо над баранкой все плыло в нашу сторону, заставляя крутиться в голове одну и ту же мысль: где я мог его видеть? И, как финальный аккорд захватывающего выступления пианиста-виртуоза, в памяти всплыло, наложившись на реальное, лицо дежурного в управлении ГАИ, производителя ослозайцев, у которого я получал документы. Успел, оказывается, разглядеть его – когда он говорил с кем-то по рации. На белом свете все круги замыкаются, ведь правда? В этом – жизнь.

А меня вдруг охватила ярость – какого черта?! Ведь не впал же в ступор, как в прошлый раз, обошлось без оцепенения. Но я был хром, с трудом ходил – что уж говорить о прыжках в длину с места? И – вот незадача! В туалете ресторана «Москва» один из кожаных ублюдков-сектантов обронил, что я буду убит так же верно, как верно существование Христа. Похоже, его пророчество сбывается – хоть и с запозданием. Сумасшедшему фанатику суждено убить меня. Только достаточное ли это доказательство существования Иисуса? Сомневаюсь. Потому отложим спор до лучших времен.

И ведь я даже не брился – бороду отращивал, понятно, да?! Ну, и где в этом мире справедливость? Я с головой окунулся в черную волну сумасшедшего гнева, снова став берсеркером – только в этот раз мгновенно, без долгой настройки на нужный лад. Зарычав, оттолкнул Анжелу, боковым зрением наблюдая, как она отлетает на газон от неожиданно сильного толчка, и шагнул вперед.

Я был согласен вступить в поединок, в котором не имел ни единого шанса. Я принял вызов. И, поняв это, фанатик ужаснулся. Ненависть на его лице сменилась смертельным страхом, и мы сошлись в рукопашной.

Мир вокруг взорвался предсмертным многоцветьем, которое постепенно слилось в единый непробиваемо черный цвет. Я умер. На этот раз – окончательно.

…Телеграмма в Никуда, РФ, планета Земля:

«Вопрос существовании Христа закрыт связи моей смертью».