Дмитрий Красько - Отпущение грехов

А главный, сволочь, никуда не торопился. Торчал в своем штабе и, что самое противное, молча. Ружин почувствовал, как покрывается липкой испариной. Его снедало нетерпение. Нетерпение – и желание что-нибудь услышать. По возможности, полезное. Но Козодой, понятное дело, об этом знать не знал, сидел и молчал, как рыба.

А между тем на улице запахло вечером. Именно запахло, причем тонко, как пахла бы, к примеру, щепотка мяты, завернутая в толстый слой табачных листьев. Ее вроде нет, – такой малой толики на фоне полутонны табаку, – но она все же присутствует, исподволь меняя вкус дыма. Так и вечер; его еще не было, но им уже пахло. Люди потеряли где-то во времени деловой вид, которым щеголяли еще час-другой назад, да и солнце слегка расслабилось, придумав, что светилу тоже нужно иногда отдыхать. Не все ж тем, кто внизу, по земле ползает, мозги вкрутую запекать. Оно, возможно, весело и забавно, но тоже весьма утомительно. Как, впрочем, все веселое и забавное. В голове у Ружина тоже постепенно зрело состояние расслабленности. Его рабочий день был ненормирован – глупо нормировать рабочий день полушпика-полукиллера, подсадной утки, темной лошадки. Но общее настроение улиц было более заразным, чем холера или, скажем, чума. Расслабленность захватывала все сильнее, усугубленная общей нервозностью первых суток операции.

Поэтому, когда наконец раздался голос Козодоя, борцу с религиозным экстремизмом пришлось в спешном порядке мобилизовать нервную систему, чтобы снова сконцентрироваться на факте незавершенности рабочего дня. Полной незавершенности, если уж на то пошло, потому что он вряд ли закончится даже глубокой ночью.

С горем пополам вернувшись в нормальное – читай, рабочее – состояние, Ружин с удивлением услышал, как Козодой говорит, неясно к чему (в этой неясности, возможно, было повинно состояние расконцентрированности, в котором Ружин позволил себе некоторое время находиться; впрочем, речь декана в любом случае оставалась для него загадкой, заданной не к месту):

– Жизнь человека действительно бесценна, – задумчиво вещал Козодой, обращаясь к какому-то неведомому собеседнику. – Просто потому что в смысле ценности – полный ноль: задаром дается, задаром и отбирается. Цеховой в этом на собственной шкуре убедился.

– Так его же, вроде, ограбили?! – изумился чей-то ничейный, по крайней мере, для Ружина, голос. – Деньги взяли, часы, пистолет. Так что, может, не так уж и задаром, Отец?

«Ого! – подумал Ружин. – Отец – это круто. Даже, наверное, солидно. Уж для такого типа, как Козодой – точно. Только-только отметил сорок четыре года с тех пор, как начал загаживать землю, и вот, поди ж ты – Отец! Назвали бы боссом или шефом или, скажем, по-православному – батюшкой. Ну, на худой конец – святым отцом. Можно понять – просто собралась очередная кучка свихнувшихся и начала изобретать давно изобретенное – фюрер, дуче… Все это уже было, все это уже неинтересно, нужно придумать что-нибудь пооригинальнее, чтобы потом в глазах (интересно, в чьих?) не выглядеть плагиаторами. Так ведь нет, Козодой – «Отец», и собеседник это с явным уважением сказал. Значит ли это, что в верхушке секты – или, скажем, среди приближенных к верхушке – есть люди, действительно верящие в то, что делают?».

Решение этого бессмысленного, в общем-то, вопроса (верят или нет, а остановить их все равно надо), Ружин решил отложить на потом. Потому что Козодой тем временем принялся пояснять свою предыдущую фразу.

– О чем ты говоришь?! Деньги, часы, пистолет… Жизнь-то у него все равно забрали даром! Понимаешь? У поганых капиталистов есть привычка платить за то, чтобы ребенок родился. Но ведь платит не ребенок. То же самое со смертью. У Цехового забрали жизнь из-за денег или часов, или из-за упаковки презервативов – не это важно. Деньги, часы, гондоны – это все приходящее. Когда люди расплачивались друг с другом ракушками или звериными шкурками, их убивали из-за ракушек или шкурок. Это не суть; так было и так, наверное, всегда будет, потому что это заложено в человеческой природе. Убийца может отнять у жертвы деньги, но ведь это не будет платой за отнятую жизнь. В таком аспекте самым справедливым оказывается принцип «Око за око», когда общество убивает убийцу. Но и это приносит лишь небольшое моральное облегчение, тогда как в сути не верно. Убийцу лишают жизни вслед за жертвой, а не вместо нее. В этом-то и закавыка. Поэтому за жизнь человек не платит, когда она ему дается, и не получает компенсации, когда она отнимается. По большому счету, жизнь – это большая, но безвозмездная ссуда. Хотя, собственно, иногда она может быть маленькой, но это уже не жизнь… А вот как ты распорядишься ею – это уже зависит от тебя самого, от твоих способностей. На бога надейся, а сам не плошай – очень верное выражение. Во всяком случае, куда вернее причитаний о том, что человеческая жизнь не должна покупаться и продаваться ни за какие деньги. Жизнь, скажу я тебе, от денег вообще зависеть не должна. Покупать или продавать ее – все равно, что покупать или продавать Бога: и то, и другое настолько выше понятий «товар-деньги-товар» или «договор о купле-продаже», что даже спорить на эту тему не хочется – глупо и бессмысленно.

«Елы-палы! – подумал Ружин. – А ведь он умный мужик, этот Козодой! Циничен, конечно, но умен! Имеет мысли в голове и не жмется при случае поделиться ими. Эка у него ловко получился – ни одного раза, в сущности, по религии не прошелся, а все представления о ней с ног на голову перевернул!».

Его восхищенную думу прервала реплика Козодоя, которой тот завершил свое выступление.

– Так что жизнь просто-напросто должна быть мерилом всего, – подумал и утвердительно произнес: – Да, всего. – И добавил: – Но не смерти. Потому что смерть сама является мерилом жизни.

«Во загнул, – не преминул усмехнуться Ружин. – Красиво! И, главное, одной фразой под свою концепцию веры базис подвел. Прямо как мину под синагогу или там еще куда».

Именно в этот момент Козодой решил, что ему тоже пришло время уходить. Попрощался со своим собеседником, которого Ружин так и не поимел счастья идентифицировать, и заторопился прочь. Припав к экрану приемника, новоявленный следопыт дугой выгнул бровь и закивал головой, словно говоря: «Да-да, вот видите! А ведь я предупреждал». Никого он, конечно, не предупреждал, но и без того догадаться было несложно – да, собственно, и догадываться не стоило, в пояснительных документах, переданных госбезопасностью, об этом говорилось недвусмысленно – из центра декан уходил совсем не той дорогой, какой пришел. Ружин мог утверждать это наверняка: сигнал, приплыв с юго-запада, теперь уплывал на север. Ничего страшного в этом не было, не считая того, что придется объезжать заштрихованный участок, чтобы не упустить объект. Зато теперь все сомнения отпадали: к месту собраний сектантов ведет много тропинок, и те с большой охотой пользуются всеми.