Урбан Уэйт - Far Cry. Прощение [litres]

– Они слишком многого хотят, – подтвердил паренек. – Считают, что все им принадлежит. Но это ничья земля. Она принадлежит людям, овцам и всем, кто ходит по ней и сам выбирает, куда держать путь.

Улыбнувшись своим нежданным союзникам, Мэри Мэй поблагодарила их за ужин, а затем поднялась на ноги и вернула миску.

– A dónde vas? [3] Куда вы идете? ( исп. ) – спросил отец.

– За своим братом.

– Él está con ellos? [4] Он с ними? ( исп. )

– Да. – Отрицать это не имело смысла.

Мужчина серьезно задумался, а затем поднялся тоже и спросил, не хочет ли она остаться. У них было запасное одеяло, которым они готовы были поделиться. Ночь стремительно вступала в свои права, а потеряться в темноте было значительно легче, чем днем.

Он ушел в глубину леса и минуту спустя вернулся верхом на спокойной чалой лошадке, которую тут же пустил рысью. Мэри Мэй успела заметить, что к седлу была приторочена винтовка в потертой кожаной кобуре. Проводив пастуха взглядом, она вопросительно посмотрела на мальчишку, и тот пояснил:

– Винтовка помогает против волков. Любых волков.

– Все настолько плохо?

– Сложно сказать. Особенно пока не пришлось решать самому. Не знаю, насколько все плохо. Правда не знаю. Время покажет.

– А что твой отец? – Она следила за тем, как всадник скачет по склону. Его темный силуэт выделялся на фоне серых сумерек. Овцы разбегались из-под копыт лошади, словно волны от корабля. – Ему приходилось стрелять?

– Он каждый день выезжает в сумерках, чтобы проверить овец перед наступлением темноты. – Парнишка собрал остатки ужина и принялся отмывать котелок небольшой тряпицей. – Он пастух. И всегда был пастухом. Он не сможет жить без своего стада. Понимаешь? – Он продолжил говорить, лишь когда закончил с мытьем: – Твой брат верует?

– Я не знаю, – вздохнула Мэри Мэй. – Я больше не могу сказать наверняка. Кажется, я давно уже мало знаю о нем.

– Иногда мы слышим их, – продолжил мальчик, – их заклинания и песни. Иногда в лесу звучат голоса. И порой мы видим костры. Некоторые веруют, – отметил он, – некоторые не очень. Им сложно на самом деле, ведь они думают, что вступают в мир, живущий по милости Божьей.

Но вместо этого попадают в обитель греха и порока. Слова их Отца – это не слова Бога. Это лишь способ поработить их.

Мэри Мэй удивленно посмотрела на него, потом на его отца, продолжающего кружить вокруг овец, а потом вновь на парнишку:

– Ты смышленый малый.

Он как раз закончил с котелком и принялся за миски и черпак, которым раскладывали еду.

– То, что мы живем здесь, не делает нас слепыми. Или не значит, что мы не в курсе о том, что делается в городе и всем округе. Бывает такое, чем дальше ты, хоть мыслями, хоть буквально, тем яснее видишь происходящее.

С наступлением ночи они сделали привал у подножия хребта и поужинали припасами из рюкзака Уилла. Разложили небольшой костерок, и охотник задумчиво наблюдал, как огонь пожирает тонкие веточки, пока Лонни делал самокрутку и рассуждал о том, как было бы здорово, если бы погоня уже завтра увенчалась успехом.

Уилл, хотя и согласился, все же выразил сомнение, что из этого получится что-то хорошее.

– Она не верует, – пояснил он. – Эта семья всегда ненавидела церковь. Я не понимаю, как ее появление там может что-то изменить.

– Лучше держать ее на коротком поводке, чем позволить разгуливать без контроля. – Лонни прикурил и глубоко затянулся. – Она сама заварила эту кашу, когда пошла к шерифу.

– И что она ему сказала?

– Ни капли правды. Но ее слова бросили тень на Отца и церковь. Думаю, этого достаточно, чтобы Иоанн к ней прицепился.

– Я помню ее ребенком, – возразил Уилл. – Даже тогда она была упрямой и сильной. Едва ли она кардинально изменилась с тех пор.

– Скоро увидим, – хмыкнул Лонни и, сделав последнюю затяжку, швырнул окурок в огонь.

Спустя пять минут он уже крепко спал.

Уилл сидел и смотрел на огонь до тех пор, пока не остался только слабо тлеющий уголек в основании импровизированного очага, который он сам и сложил из окрестных камней. Он вспоминал о медвежонке, которого хотел спасти, и о неудаче, что постигла его.

Этой ночью, впервые за долгое время, ему приснилась дочь. Она всегда просила укладывать ее в кровать и не засыпала, пока он не садился рядом. Ребенком она часто пугалась и начинала кричать, если, проснувшись ночью, не видела его рядом. Уиллу снились те моменты, когда она уже лежала в кроватке с закрытыми глазами, но еще не засыпала.

– Ты же не уйдешь? – спрашивала она.

– Нет. Я буду рядом с тобой.

– Даже когда я засну?

– Да. Я всегда буду рядом. Всегда буду присматривать за тобой и никогда не покину.

– А как же мама?

– А что с ней?

– Кто будет присматривать за ней?

– Тоже я. Я присматриваю за вами обеими.

– Даже когда присматриваешь за мной?

– Да, – уверенно отвечал он.

И он действительно наблюдал за ней. Слушал ее дыхание и замечал, как оно меняется по мере погружения в сон. Он видел себя в старой комнате, служившей детской, в доме, который когда-то принадлежал ему и стоял на краю утеса. В этом сне он смотрел через окно спальни на поле, и то было изобильным и золотым, полным пшеницы перед самым сбором урожая.

Уилл поднялся из кресла, тихо вышел из комнаты, прикрыл за собой дверь и остановился на мгновение, смакуя мысль о том, что его дочь там, жива и в безопасности. Затем он двинулся по дому в поисках жены, но ее нигде не было. Через окно кухни он увидел все то же поле. Но теперь снаружи было темно, и лишь собственное отражение в стекле смотрело на Уилла. Оно же подсказало, что весь дом изменился и многое исчезло без следа.

Пронзительный крик заставил его отвернуться от стекла. Дочь звала его, просила о помощи, словно вновь была малышкой, проснувшейся среди ночи в одиночестве.

Он бросился к двери спальни, чтобы найти и успокоить малышку, но, сколько бы ни дергал ручку, не мог открыть дверь. А крик все звучал и звучал. В нем слышались мольба и призыв, и Уилл продолжал дергать за ручку, понимая, что это бесполезно, но в то же время чувствуя, что происходит что-то ужасное, и это осознание не давало ему остановиться. Даже в собственном доме он был бессилен помочь ей.

Проснувшись, он долго не мог унять кашель. До рассвета был еще целый час, и небо на востоке лишь едва посветлело. Прижимая руку ко рту, он сотрясался в приступе кашля, который буквально выворачивал наизнанку легкие, и вдруг внутри что-то как будто бы оборвалось. Сплюнув, он уставился на черный комок слизи, выглядящий в грязи как древняя и злобная форма жизни, исторгнутая на свет.

Прошел час, а он по-прежнему лежал на земле, наблюдая за тем, как восходящее солнце изгоняет с неба последние звезды. Рядом темным смоляным комком подсыхало кровавое пятно, то ли от язвы, то ли от еще какой дряни, зреющей у него внутри.