Эдуард Голубев - Смотрящий

— Достал орать. Вот так уже спокойней.… Твою мать, ещё и кровью заляпал, — он повернулся ко мне, с улыбкой демонстрируя пару больших красных следов от капель на лбу и щеке.

Воздух снова наполнился неприятным пронзительным криком филина. Это его собрат, взмыв над деревом, начал кружить, то ли прощаясь с товарищем, то ли в беспокойстве не зная, что теперь делать. Совершив несколько витков, он, не замолкая, направился и растворился в непроглядной глубине леса. Вскоре снова стало тихо.

Наше настроение после этой краткосрочной победы поднялось, придав новых сил и уверенность в благоприятном для наших жизней исходе.

— Смотри, а Белый не уходит, — произнёс я, снова принимая сидячее положение на ставшей уже очень комфортабельной ветке.

Вожак стаи спокойно смотрел на нас, не сводя глаз. Главное, теперь абсолютно не ощущался тот возникающий от его взгляда внутренний холод. Сейчас он больше напоминал большую собаку, которая не сдалась, но её решимость была разбавлена тенями сомнений. Белый поднял голову и повернул в сторону леса, навострив уши.

— Не могу понять, что он делает? Что он хочет услышать? — в моём вопросе проскочила искра непонимания происходящего.

— Наверно, ждёт команду или дальнейших инструкций.

— От кого?! — теперь прибавилось и пару капель раздражения.

— Разведка, успокойся. Если бы я знал. Помнишь, у меня ещё позавчера появилась мысль, что он не главный. У них свой смотрящий, — Лесник на секунду задумался и продолжил, — значит, надо вынудить его появиться и пристрелить. Патроны у тебя есть, оставим для него.

— Тут я не согласен. Армия без генерала вполне может оставаться боеспособной, а вот генерал без армии — никто.

— Да, толк есть в твоих словах. Давай не будем гадать, подождём, что эти твари придумают снова.

Из леса раздался кроткий громкий непонятный звук, слегка напоминающий отрыжку, и вожак, без малейшего колебания, сразу исчез в кустарнике, подтверждая ещё раз вывод Лесника насчёт смотрящего.

— Как думаешь, на кого похоже?

— За два года в лесу я не слышал подобных звуков, поэтому может быть кто угодно. Но что-то мне подсказывает, это не человек. Поживём, увидим.

Процент содержания адреналина в крови снизился и только сейчас я почувствовал боль в ноге. Мой удар не прошёл безболезненно. Пока ступня примеряла туловище филина, один из выпущенных когтей зацепил сбоку икроножную мышцу, порвав джинсы и неглубоко вонзившись. Неприятное ощущение, когда штаны начинают прилипать к телу, используя в качестве клейкой субстанции твою кровь.

— У тебя случайно спирта нет? — спросил я, больше для самоуспокоения, что ничем организму в качестве дезинфекции помочь не могу.

Лесник ничего не ответил и медленно достал из внутреннего кармана небольшую плоскую флягу, явно ручной работы, серебряный блеск которой ударил по глазам. Эта была явно раритетная вещь, и я начал крутить её в руках, пытаясь поймать свет от затухающего огня, чтобы детально рассмотреть. По форме фляжка напоминала полотно штыковой лопаты, но только с затупленным остриём, как сегмент круга. Это был низ. Верх же выдерживал строго прямоугольный вид. Судя по всему, она не была обделена хорошим уходом и, несмотря на старость, выглядела, как новая. На лицевой стороне золотым тиснением твёрдой рукой классного гравёра, подчёркивая каждую деталь, был изображен герб Российской империи. Крышка легко открылась и запах спирта, защекотав ноздри, сразу же заставил передернуться. Обработка раны заняла несколько секунд и я, не спеша возвращать флягу назад, снова начал изучать. Чувствовалось, что она часть истории и Лесник, как бы отвечая на мой немой вопрос, начал рассказывать:

— Один мой друг косил в психушке от зоны. Я частенько приезжал к нему потрещать о делах разных. Главврач был подкормлен, поэтому всё было на мази. Там в больнице, я увидел молодую красивую девушку, которая всегда сидела, забившись в угол, и постоянно чесалась. Мне рассказали её историю. Две недели назад она была изнасилована несколькими мажорами в одном из павильонов детского садика, куда её затащили. Дело, конечно, замяли. После этого она замкнулась и стала считать себя навсегда испачканной, прекратив даже принимать душ. Психиатр сказал, что очень тяжёлый случай и скорей всего, возвратить её в нормальное состояние уже не удастся. Понимаешь, найти этих уродов для меня ничего не стоило и в один вечер, договорившись с врачом, я посадил её в машину. Она вела себя, словно безвольная кукла. Ей было уже всё равно, что с ней происходит. Я привёз её к павильону, где коротали время эти ублюдки, и остановился за сетчатым забором метрах в тридцати от них. Это стало знаком для моих бойцов. Всё было видно, как на ладони. Они ворвались в садик с металлическими прутами и начали калечить всех подряд с особой жестокостью. Она не хотела видеть это, и мне пришлось сзади крепко держать её голову в своих ладонях, открыв ветровое окно, постоянно приговаривая: «Смотри, девочка, смотри». Избиение было долгим. Все до единого с проломанными коленями и отбитым пахом. Челюсти, носы, то уже мелочь. Когда всё закончилось и слышны были только редкие стоны, я отвёз её обратно в больницу. На следующий день главврач, не без радости, вещал, что сегодня она впервые крепко, долго спала, а проснувшись, улыбнулась и попросилась принять душ. Через неделю её выписали. А спустя некоторое время, когда я в очередной раз приехал к другу в больницу, психиатр подошёл ко мне и, показав пальцем на одного человека, сидящего в холле, сказав, что он ждёт меня уже три часа. Это был её отец — сама интеллигентность и, как оказалось, директор местного краеведческого музея. Он посмотрел на меня глазами, полными слёз. Затем опустил голову и еле слышно начал говорить, что он не в состоянии достойно меня отблагодарить. Я сразу перебил его, попросил успокоиться, объяснив, что мне ничего не надо. Тогда отец, молча, достал эту флягу, протянул мне, и сбивчиво начал рассказывать её историю. Оказывается пару лет назад, он случайно нашёл её в музейном архиве среди ненужного хлама. Она была в ужасном состоянии. В реестре не значилась. Для него, как для специалиста в этой области, сопоставив некоторые исторические данные и факты, не составило труда определить хозяина фляги. Им был Петр Столыпин. Там на торце, есть подарочная подпись от его матери. Реставрируя её, он вложил всю душу и уже не мог расстаться с ней, хотя совесть, по его словам, очень мучила. “ Эта фляга принадлежала большому человеку, и я не достоин быть её хозяином, а Вы — да. Пожалуйста, прошу Вас, возьмите”, — сказал он мне. Я понимал, что отказываться бессмысленно и вот теперь, она всегда со мной и никогда не пустует.

— А с теми подонками, что дальше было?