Евгений Сухов - Чужой своим не станет

Он подхватил девушку на руки и положил ее поверх одеяла. Полина, не сумев отдышаться, с ужасом наблюдала за тем, как Рыжков беззастенчиво шарит по ее бедрам, по животу, уверенно и торопливо задирая сарафан к самому ее подбородку. Некоторое время он просто смотрел на стройные девичьи ноги, еще не успевшие познать ласку мужских рук, потом суетливо принялся расстегивать брюки.

– Ай, хороша, чертовка! Как только немцы на тебя такую не позарились? Из своей глуши, наверное, не вылезала.

Навалился на нее всем телом, почувствовал прохладу девичьей кожи. Вошел в нее в тот миг, когда дыхание девушки прорвалось – глубоко вздохнув, она закричала от боли, исходившей снизу живота.

– Не шуми, девонька, не шуми, – зажал ей Рыжков ладонью рот и вжался в нее крепче, вдыхая аромат молодой кожи.

Через четверть часа Рыжков устало откинулся на бок. Глубоко вздохнул. Полина продолжала лежать, чувствуя себя опустошенной, убитой; не оставалось сил даже пошевелиться. Малейшее движение причиняло боль.

– Три жены у меня было, и ни одна из них девкой не оказалась. А тут вон оно как подфартило… Кто бы знал… Такая глушь, а девки вон какие встречаются! А может, мне жениться на тебе, а? Что скажешь, красавица? – застегивая ремень, оскалился Рыжков. – Это сейчас я в небольших чинах, а там, глядишь, может и генералом Красной армии стану! Ладно, пойду я! Там уже заждались.

Громко хлопнув дверью, Рыжков вышел из сарая.

Преодолевая боль, девушка поправила сарафан, поднялась с соломы. На одеяле остался лежать кустик рассыпавшейся петрушки. Закрыв лицо руками, она горько зарыдала.

– Что-то вы больно долго картошку собирали, – укоризненно произнес Феоктистов, когда Рыжков с довольной ехидной улыбкой вошел в избу: – Мы тут заждались.

– Дельце у меня было одно неотложное. – Натолкнувшись на сердитый взгляд гауптштурмфюрера Штольце, насильник добавил: – Ну как я мог девке отказать, если она просит? Грех это! Обхватила мою шею руками, не оторвать! Пришлось уважить. Ох, и сладкая попалась дивчина!

– Почему она не выходит? – спросил гауптштурмфюрер.

– Видно, мужиков стесняется. Деревенские бабы – они такие.

– Она хоть принесет что-нибудь пожрать? А то этот сухой паек поперек горла стоит.

– Пойду спрошу, – сказал Рыжков.

Через некоторое время он вернулся, виновато посмотрел на Штольце, гневно взиравшего на него, объявил:

– Убежала девка! Весь двор перерыл, не нашел!

– Понятно, почему, – хмуро обронил гауптштурмфюрер, – лучше бы ты ее прирезал! Уходим отсюда по-быстрому, не хватало, чтобы она сюда смершевцев привела. Жратву в печке посмотрите, хлеб не забудьте взять, нам еще долго топать!

Штольце открыл дверь и вышел из избы. Старик продолжал сидеть на лавочке. Солнце пригревало. Подставляя жарким лучам лицо, сморщенное и пожелтевшее, дед довольно щурился.

– Куда же вы? – удивленно спросил он у вышедшего Рыжкова. – Неужели внучка молочка не нашла?

– Напились уже, дед… По самое горло, – добродушно отозвался Рыжков. – Только времени у нас нет рассиживать, торопимся! Еще не всех фашистов перебили. А за нас это никто не сделает.

– Так-то оно так, конечно, – невесть отчего пригорюнился старик. – Я бы с вами пошел гадов бить! Да ревматизм… Скрутил совсем! Хожу едва. Еще в Империалистическую ногу отморозил… А то заночевали бы… Я бы для вас нашел что-нибудь покрепче молочка. Хе-хе-хе… Тут мне банку самогона свояченица принесла. Так чего же в одиночестве его пить? И мне веселее будет. Заодно рассказали бы, как немцев бьете. В Германскую-то все иначе было.

– В другой раз, дед. Вот как будем из Берлина возвращаться, обязательно к тебе заглянем, – бодро сообщил Рыжков. – И за жизнь заодно поговорим. А ты все не выпивай, оставь к нашему возвращению.

– Хе-хе-хе! Оставлю, не переживай. Счастливой дороги, служивые! – крикнул им вдогонку дед и прикрыл глаза, продолжая наслаждаться полуденным солнцем.

В оперативно-разыскную группу, возглавляемую Тимофеем Романцевым, народ подобрался бывалый, умелый, успевший за короткое пребывание в Белоруссии хорошо изучить местность. А потому, не особенно плутая в густом лесу, они уверенно двигались от одного села к другому, не пропускали даже отдельно стоящее жилье, всюду расспрашивали про небольшую группу красноармейцев. Однако в последние дни красноармейцы в деревни не захаживали. Оно и понятно – основной поток движения воинских подразделений находился вдали от лесных мест.

В своем большинстве белорусские избы были крепкие, с непременной завалинкой – земляной насыпью вокруг избы, покрытой досками или горбылем на вбитых в землю кольях. Крыши – двускатные, иногда украшенные коньком. Кто победней, крыли избу соломой, кто побогаче – досками или черепицей.

Всюду бойцов встречали приветливо, охотно отвечали на расспросы. Чувствовались заинтересованность, желание помочь. Сельчане говорили о том, что красноармейцы заглядывают сюда редко, разве что по крайней необходимости – соскучившись по зелени, покупали у крестьян петрушку или лучок. Но в последние три дня никто из красноармейцев не наведывался.

– Они должны быть где-то здесь! – повторял капитан Романцев. – Некуда им деться! Район оцеплен.

– А если сегодня не отыщем? – осторожно спросил старший сержант Коваленко.

– Значит, будем искать завтра, пока не найдем, – объявил Романцев. – Другие группы тоже ищут. Не повезет нам, повезет им.

– Сколько осталось селений в квадрате?

– Еще два, – отвечал старший сержант. – Они друг от друга в трех километрах, по одной дороге.

– Сейчас посмотрим, сколько до них топать, – щелкнул застежками офицерской сумки Романцев.

– Можете не смотреть, товарищ капитан, я эту местность хорошо знаю. Мы тут полицаев разыскивали.

– Разыскали?

– Да. В блиндажах они прятались, – довольно отвечал старший сержант. – Блиндажи взорвали, чтобы там больше ни одна сволочь не могла укрыться, а их самих в Логойск отвезли. Там их и повесили! Целую неделю висели… Вот сейчас мы по этой тропинке пройдем метров триста, а дальше поле будет и небольшая высотка. Как на нее поднимемся, так сразу деревеньку увидим. До нее километр идти. А другая деревня сразу через перелесок будет.

Пошли сосновым лесом. Дышалось хорошо. Свободно. Сосны росли высокие, прямые, как корабельные мачты. Под ними обильно произрастал подлесок, в котором на сочном мху можно было разглядеть следы недавних боев: то россыпь гильз крупнокалиберного пулемета, еще не успевших проржаветь, то гитлеровские каски, валяющиеся под лапником. Уже выходя из леса, бойцы увидели в кустах лафет от полковой пушки.

Поле было веселое, яркое, поросшее тонконогими ромашками. На самом краю стояли три гладко причесанных стога. По-деловому жужжали пчелы, проносились стрекозы, доносилось щебетание птиц, невольно напоминая довоенную жизнь – беззаботную, красочную, полную надежд. Только следы недавних боев, глубокие воронки и разбросанные по полю неразорвавшиеся снаряды свидетельствовали о том, что война может вернуться сюда в любую минуту. Да еще высоко в небе, еле различимая в лучах слепящего солнца, барражировала группа истребителей.