Сергей Зверев - Этому в школе не учат

— Мне импонирует ваше здравомыслие, агент Лунь, — важно кивнул Краузе. — Но вы не во всем правы.

— Наговорила Элизабет всякой чуши. Простить и забыть. Хотя можно по морде дать, чтоб впредь неповадно было. Ох, не хотел я про нее сплетничать. Но порядок есть порядок.

— Вы поступили правильно. Свободны, — кивнул Краузе.

«Свободен, — подумал Забродин. — Эх, если бы так…»

Он вошел в ритм жизни школы, стал винтиком ее отлаженного механизма. И ждал. Ждал этой самой свободы — когда ему прикажут готовиться к заброске, и он распрощается с опостылевшими преподавателями, сослуживцами и начальниками. Вот это будет свобода! Свобода на той стороне. А здесь он — раб. И предатель Родины, каковым его все считают. И к этой роли привыкнуть невозможно.

Что-то не срасталось в планах Особого отдела НКВД. Контрразведчики считали, что немцы тянуть не будут и забросят его сразу — устанавливать контакты с родным дядей из Наркомпути. Но абверовцы тянули. Они не могли решиться. И Забродин не понимал их соображений.

За это время его обучили всему, чему только можно, — радиоделу, разведке, диверсиям, после чего он стал инструктором по парашютной подготовке. В этом деле он был мастером еще до войны, принимал участие в соревнованиях. И теперь готовил слушателей. Иногда давал консультации сотрудникам абвера по организации службы советских ВВС, но его знания давно потеряли актуальность.

Теперь он жил в отдельной комнате в кирпичном двухэтажном здании, где квартировал преподавательский состав школы. Но в город его все равно не выпускали иначе как в сопровождении немцев.

Еще не решив, куда приткнуть агента Луня, сотрудники абвера с остервенением занимались его проверками. Время от времени устраивали самодеятельные спектакли типа того, с лжепартизанами.

Правда, любимый вид проверки — ложную высадку, на нем прокатывать не стали — знали, что на такое он уже не поведется. А вот слушателя из группы радистов изобличили в двурушничестве. Покружили его пару часов над своей территорией, выбросили с парашютом. Имитировали арест органами НКВД. А он стал требовать доложить о нем чекистам, мол, он их агент.

Зато к Забродину периодически приставляли провокаторов. Те начинали откровенничать: «Немец уже не тот, пора думать, как от него бежать». Он сдавал их руководству школы. Иногда со страхом — а может, отдал нормального советского человека. Но тут же отбрасывал эту мысль. Кроме провокатора только идиот полезет с такими откровениями. А если человек — идиот, то и судьба у него идиотская.

А немцы продолжали развлекаться. Пытались его спаивать, надеясь, что под воздействием алкоголя у него развяжется язык. И вот последняя художественная самодеятельность — подставили ему очаровательную Элизабет — агента из специальной женской группы, проходящей подготовку для работы в тылу советских войск.

Ну что скажешь — очаровать она его сумела. И даже больше. Месяц длились их отношения, она подначивала его сладкоголосыми скользкими разговорами. А вчера сказала, что решилась: на немцев работать не будет. СССР им не победить. И после заброски она сдастся.

Поутру Забродин отправился к руководителю школы. И, изображая из себя смущение, повел разговор, что не стоило бы забрасывать Элизабет, поскольку у нее дурь в голове, и она может переметнуться. Говорил так обтекаемо — будто желал выгородить женщину, но вместе с тем не в силах даже ради любви забыть о долге.

И опять потекли будни школы. Забродин неустанно делал в своей памяти отметки. Он надеялся, что ступит на свою землю и принесет информацию тем, кто его посылал.

Но когда это будет? И будет ли вообще?

Он подумывал снова начать вербовку среди переменного персонала. Приметил несколько человек, с которыми можно работать. Но вовремя притормозил. Слишком большое внимание ему уделяли немцы. Под очень плотным колпаком держали.

И однажды он решил больше не дергаться. И продолжал крутиться в заколдованном круге повседневных забот.

«Страна воюет. Соотечественники гибнут. А я готовлю парашютистов для заброски в тыл Красной армии. Отлично, старший лейтенант Забродин», — с горечью усмехался он про себя.

И на него накатывала волна дичайшей тоски. Он жалел, что согласился на эту операцию. Летал бы, сбивал немцев. Или уже давно сбили бы его. Но хоть погиб бы с честью…

Канула в Лету осень 1942 года. Настала зима.

На заснеженном летном поле Забродин проводил инструктаж перед прыжками. Около самолета остановился легковой «Опель». Из него вышел заместитель начальника школы и крикнул:

— Инструктор Лунь, в машину!

— А прыжки?

— Теперь это не ваша забота!

«Заброска? — В душе Забродина запела торжествующая струна. — Наконец-то!»

Потом его с двумя выпускниками в легковой машине отвезли в Минск. В лагере Абверкоманды-103 около Минского аэродрома их построили на улице. Офицер абвера представил мрачного, исподлобья смотрящего крупного мужчину:

— Ваш командир агент Ключник. Подчиняться ему во всем. Отныне он для вас и командир, и судья.

Ключник не проронил ни слова.

Потом была подготовка перед заброской, заучивание легенды и задания. На все про все ушло четыре дня. Момент заброски приближался.

Вечером группу вывезли на аэродром. Распределили по разным комнатам в спальном домике.

Забродина поселили вместе с Ключником, к которому он не только не испытывал симпатии — тот раздражал и напрягал летчика. Вообще, такой человек вряд ли подходил для роли командира. Одним своим присутствием он создавал невыносимые психологические условия. А как он поведет себя за линией фронта?

Ключник обычно не удостаивал подчиненных беседами, говорил только то, что необходимо, и ни слова больше. А тут перед отбоем неожиданно прямо поток слов пролил — штук аж двадцать.

— Я иногда во сне говорю всякую ерунду, — как-то нервно заявил он. — Не обращай внимания.

— Да мне-то что?

— Завтра в тыл к русским… Ну что, вернем свои долги и рейху, и Советам?

После этих двусмысленных слов Ключник завалился на кровать и заснул.

А Забродину так и не удалось сомкнуть глаз.

Мы пили в кабинете Вересова давно припасенный им для особых случаев коньяк — за победу в Сталинградской битве.

— А ты знаешь, что Сталинград спас Селивановский? — Вересов отставил опустошенную серебряную рюмку.

— Знаю, — кивнул я.

Когда в июле 1942 года у Сталинграда сложилась катастрофическая ситуация, командующий фронтом генерал Гордов, боясь гнева Сталина, тщательно скрывал истинное состояние дел. И начальник Особого отдела Сталинградского фронта Селивановский через голову всех своих руководителей направил шифротелеграмму лично Сталину: «Гордов не пользуется доверием в войсках, положение критическое». Верховный предпринял все возможные меры, сменил командование. Сталинград выстоял.