Владислав Ахроменко - Закон-тайга

— Знаешь, а у нас уже елку поставили, — сказала она, смущенно улыбаясь, — наверное, я еще маленькая… Но что могу с собой сделать — так люблю Новый год, елку, наряжать ее, развешивать игрушки… Еще с детства. Может быть, поможешь?

Михаил Каратаев давно уже вышел из того возраста, когда наряжают новогоднюю елку. Да и елок этих за свою жизнь он, охотник, перевидал столько, что на десятерых хватило бы… Не говоря уже о пальмах, кактусах, карликовых березах и прочем, что он видел за время многотрудной и ответственной службы в «Альфе», за время путешествий по странам и континентам.

Но если Таня попросила — возражать не стоит. Тем более такой замечательный шанс побыть вдвоем, может быть, он и скажет ей то, что собирается сказать вот уже целый месяц…

Красный уголок в госпитале оказался небольшим, но на редкость уютным: телевизор, тепло, мягкие кресла, приятный полумрак…

Елка была еще холодной — наверное, ее принесли с мороза пару часов назад. Благоухая свежей хвоей, она занимала собой почти половину маленькой комнатки; темные ветви-лапы и этот свежий запах невольно создавали ощущение старой, когда-то слышанной в детстве, но давно забытой сказки.

— Ну что — давай игрушки развешивать, — дурачась, спросила девушка, — а потом дождик, снежинки, серпантин?..

Михаил не противился, скорее наоборот, — стоя на табуретке, он аккуратно и бережно брал из рук Тани игрушки, и, когда их руки случайно соприкасались, оба смущенно отворачивались.

— Таня, а этот самый Сидоров… лейтенант… Ну, которого я сегодня… Ну, короче, ты понимаешь?

Девушка насторожилась:

— Что?

— А часто он к тебе пристает? — не глядя на девушку, спросил бывший спецназовец.

— Да один раз только… Он раньше к Оле приставал — наверное, подумал, если я сестра, то и я такая же доступная, — тяжело вздохнула девушка, никогда не одобрявшая поведения старшей.

— А Оля — она что, совсем опустилась? — печально вздохнул Михаил.

— Да, знаешь, в последнее время она очень изменилась. Я пыталась с ней говорить, мол, замуж бы ты вышла, ребеночка бы родила, ты же женщина, а каждая женщина когда-нибудь должна стать мамой, — при этих словах Таня неизвестно почему покраснела, — а она мне: мол, пока не нагуляюсь, никакого замужества. А чем, мол, еще тут заниматься? С детьми — проблемы. Пеленки, мол, да и время от гулянок отнимают. Мужиков тут хватает, говорит, а мы, бабы, всегда в цене.

Михаил лишь передернул плечами и ничего не ответил — да, подобную философию исповедовало подавляющее большинство женского населения Февральска, как, наверное, всех или почти всех диких поселков Дальнего Востока.

— Я сперва подумала, что с этим лейтенантом, с Сидоровым, у нее серьезно. Обрадовалась даже: ну наконец-то. Все-таки долго с ним встречалась, целую неделю, — продолжала Таня, — а оказалось, что она в это же время и с начальником милиции Игнатовым, и со старшиной Петренко, и с другими тоже… гуляет. Я думала, что наговаривают на нее злые языки, а она говорит: мол, а что тут такого? Не люблю однообразной пищи…

— А ты что — больше не пыталась на нее повлиять? — Михаил, спустившись с табурета, принялся украшать нижние ветви.

— Да уж пыталась. И не только я. Бесполезно, не слушается. Да и она — старшая. Был бы жив наш отец — все было бы хорошо…

Отец сестер, известный на Дальнем Востоке столяр-краснодеревщик, четыре года назад погиб в автомобильной катастрофе.

Таня продолжала:

— А мать — что она одна может сделать? Старенькая уже, совсем больная. Да и жизнь теперь такая тяжелая, сам понимаешь… Я вот никак не могу понять: ты ведь молодой еще, красивый, сильный — почему ты до сих пор в тайге живешь?

Каратаев вздохнул:

— Нравится… Не знаю и сам.

Но подумал он больше, много-много больше — и о том, что ради нее согласился бы перебраться насовсем сюда, в Февральск, и о том, что перешел бы к более оседлому образу жизни, и что ради нее может изменить любые привычки, лишь бы только она, Таня, согласилась бы быть его навсегда…

Но девушка или не понимала мыслей Михаила, или делала вид, что не понимает: она аккуратно доставала из коробки блестящие игрушки и, взяв их за ниточки, бережно протягивала собеседнику.

— А вот эту туда повесь, — ее улыбка мерцала в полутьме, — а вот эту…

"Ладно, ведь я сегодня никуда не спешу… Может быть, попозже и скажу", — решил Каратаев и вновь укорил себя за такую нерешительность.

Капитан Андрей Киселев, стоя на вокзале Хабаровска, то и дело нетерпеливо посматривал на информационное табло — вот-вот должны были подать скорый поезд "Хабаровск — Москва".

Настроение было — лучше не придумаешь.

В одном кармане мятого кителя лежала перевязанная аптекарской резинкой толстая пачка денег, целых пять месячных окладов со всеми северными прибавками (один из которых он уже успел оставить в привокзальном ресторане), в другом кармане лежала копия постановления военно-врачебной комиссии об увольнении его, капитана войск МВД Андрея Киселева, "по состоянию здоровья".

Наверное, никогда еще капитану не везло так, как там, в окружном госпитале Хабары: по приезде с места службы он сразу же попал на прием к известному в здешних краях врачу-наркологу майору Митяеву. Нарколог — огромный мужчина с подозрительно сизым носом, на котором шелушились струпья кожи, выцветшими глазами и красными руками — долго щупал пульс, мял живот, бил по коленной чашечке, но после нескольких промахов отложил резиновый молоточек и задумчиво погладил большой сизый нос.

— Да, дела у вас неважные, товарищ Киселев, — вздохнул военврач.

Капитан вопросительно посмотрел на медика и испуганно подобрался на жесткой госпитальной табуретке.

— А что?

— Похмелье… Кум замялся.

— Ну, я вчера, между нами, немного выпил… Как мужчина — мужчине, как офицер — офицеру говорю… Вы ведь понимаете меня, правда? — с надеждой спросил он. — В поезде холодно, сами понимаете, скучно, впереди — полная неизвестность…

— Да не про тебя я, — поморщился нарколог. — Ладно, на двоих сообразим? — Последовало совершенно неожиданное, но такое душевное: — А я тебе все про твое здоровье расскажу; по себе знаю…

Не прошло и получаса, как оба офицера — и внутренних войск, и медицинских — уже сидели друг против друга и, закусывая вскрытой скальпелем банкой китайской тушенки «Дружба», признавались друг другу в вечных чувствах: любви и дружбе.

— Цирроз у тебя, капитан. — После первых пятидесяти граммов медик перешел на «ты». — В последней стадии уже, кстати…

— И что — это серьезно? — немного всполошился кум.

— Печень очень сильно увеличена, анализы бы неплохо сдать… Может быть, и подлечиться бы, да мест у нас в госпитале мало. По такому диагнозу — тем более. Да ладно, тут и без того все понятно. Ну, давай, не грусти, за твое здоровье! — Майор медицинской службы на всякий случай истово перекрестился, но почему-то слева направо. — Давай, капитан, чтобы земля, как говорится, тебе пухом была… За здоровье!