Альгерд Бахаревич - Белая муха, убийца мужчин

«Ясно, — не стал спорить Тадеуш Р-ский. — Понимаю. Это захват? А какие, позвольте узнать, требования, многоуважаемая паненка…»

Но девка не стало его слушать, зевнула и с чисто женским истерическим грохотом захлопнула окошко.

Человек из Михалин постоял немного, разглядывая грозно-равнодушные ворота. Толстые, свежевыкрашенные, каждый гвоздь размером с руку. Тадеуш Р-ский повернулся и пошёл к автобусам.

Сел в тени, помахал перед носом сборником сканвордов. Решил подождать, что будет дальше. Но дальше не было ничего интересного. Приехала милиция, которая всячески имитировала бурную деятельность, бутафорская милиция бутафорского государства. Приехали мрачные люди в серых костюмах, которые начали переговариваться по рациям и раскладывать на капотах свою аппаратуру. «…И иностранные граждане», — услышал он обрывок разговора. Автобусы, как большие коровы, неспешно отъехали от Замка и начали сползать по желтой дороге вниз, на шоссе. К Человеку из Михалин подошёл милиционер и грубовато попросил как можно скорее свалить отсюда. Вместе с десятком случайных наблюдателей, живо, незлобивым матерком обсуждавших сенсационное событие, его заставили покинуть холм.

Человек из Михалин не знал, что ему делать.

Он подождал до вечера и связался с мудрыми — гораздо мудрее его! — и невидимыми мужами.

Мужи приказали ждать инструкций. Человек из Михалин вернулся в деревню, сел в саду и стал ждать. Наступил вечер, началась буря, рвала деревья, пыталась вытащить их с корнем, дом скрипел, будто над ним бушевал пьяный великан, которому сегодня утром выдали зарплату.

Человек из Михалин спал плохо. Он никак не мог успокоиться. В той девке, которая пригрозила ему из окошка дулом автомата, было что-то такое, что ранило гордость Тадеуша Р-ского до самых её тёмных глубин. Слишком уж наглая была та девка. Слишком уж вольготно себя чувствовала. Кто ей дал право? И кто ей дал автомат? Да она застрелится из него случайно, она его и держать-то толком не умеет. Но автомат — это ладно. Это можно пережить, разобраться, отобрать, наказать. Но голос! Такой голос наглый. Просто непростительно наглый. Говорить так с мужчиной старшего возраста недопустимо. Нельзя!

«Нельзя — это дырочка между глаз», вспомнил он и его затрясло от бешенства.

«Ясно пану?»

Человек из Михалин решил, что он попросту не имеет морального права оставить всё как есть. Решать с кондачка, как говорят мудрые мужи.

Всю ночь он сидел и думал. Он знал Замок как свои пять пальцев. Оставалась только одна серая, недоступная, не изученная им зона.

Назавтра он поехал на своём фольксвагене в другую деревню, совсем близко от Замка. Зашел во двор крайней хаты, цыкнул на собаку, постучал в окно. Никто не отзывался. Человек Михалин обошёл дом и увидел старый, кое-как сбитый тувалет — так здесь его называли.

В тувалете деловито стонали. Человек Михалин резко открыл дверь и зловеще улыбнулся.

«Здорово, краевед, — сказал он. — Давно не виделись».

«И вам хорошего здоровьечка, Фёдор Вячеславович, — заскулил человек в позе птицы, пытаясь оторвать непослушными, похмельными руками кусок газеты. — Обождите, я шчас…»

«Сколько раз я тебе говорил: никакой я тебе не Фёдор Вячеславович, — зарычал на него на него Человек из Михалин. — А пан Тадеуш Р-ский, твою мать!»

«Пан Тадеуш, — с ужасом закивал головой хозяин дома. Было видно, что ему ещё недавно было очень плохо, а теперь ещё хуже. — Помашч мая нужна? Так я сейчас, сейчас…»

«Нам стало известно, что есть у тебя, псиная твоя кровь, важная для нас информация, а делиться ты ею не хочешь, — сказал Человек из Михалин, презрительно глядя, как дрожащая рука никак не может ухватить край газетки. — Намекнули мне недавно в местечке, что ты кой-чего знаешь о подземных ходах… А может, и не кой-чего, а?»

Газета разорвалась с неприличным звуком. Человек в позе птицы часто-часто закачал головой, он знал, что если он ошибётся, милости ему на этот раз не видать. Пан Тадеуш Р-ский подумал, что эта ночь будет длинной, и что, в конце концов, он просто вернёт себе то, что с полным правом принадлежит ему. По праву истории. По праву крови.

Просыпаться среди женщин.

Медленно открывать глаза среди наготы женских ног, среди мягких женских вещей, среди женских голосов, которые переговариваются отрывисто и деловито — и которые так хотят оставить за собой последнее слово.

Сами женщины где-то наверху, высокие, вытянутые к утреннему солнцу сосны, шумят, смеются, не дают мне вставить ни одного слова — да мне и не хочется, мне нравится лежать вот так, молча, на полу, в штабе Босой, лежать в башне и знать, что мне отсюда не выйти. Они ходят, переступая через меня, по этой женской комнате, Frauenzimmer, женщины-богатыри, женщины-великаны, молодые, злые и здоровые, а я лежу, одинокий, маленький, как на большой женской ладони, и думаю о том, что ещё два дня назад замок был моим, а теперь он их, я отдаю его им, отдаю даром, и эта милость делает меня ещё меньше.

Просыпаться, лёжа на полу, сон ещё живет где-то в позвоночнике, со вчерашним, ещё свежим прикосновением её губ, с касанием её пальцев (ногти черные от оружия), с запахом крови, просыпаться полным немыслимого, кричащего счастья.

Их было пять или шесть в комнате, странно, но некоторые из них переодевались, делая это так непринуждённо, будто меня здесь не существовало.

Босая насмешливо посмотрела на меня из своих белых высот: «Хочешь, дам тебе белые колготки? Пойдёшь к своим, покрасуешься перед мужиками».

Она бросила их мне на лицо — белое, текучее, тёплое, лёгкое.

Что я мог на это сказать? Только глуповато усмехнуться и снова с наслаждением закрыть глаза. Я был конченый человек. Я попал к ним в лапы. Предатель — первый предатель в длинном и славном роде Саха-Якутских.

Они заржали. Молодые кобылки, которые доплыли до последнего острова, женского острова, где я — всего лишь природное недоразумение, которое при желании легко исправить. Вдруг жгучий укол ревности пронзил меня, да так, что я сбросил белое бельмо с глаз и сел на полу, сжав зубы. Как же мне хотелось выгнать их всех отсюда, каждой дать пинка, каждую — в шею, в шею! — чтобы остаться наедине с этой бешеной гадюкой. Моей Босой.

Босая заметила это, посмотрела мне в глаза, я ненавидел её за эту привычку — смотреть прямо в глаза, не давать увернуться, лишить права на размышление, надежды на оправдание.

«Я тебе не верю, — сказала она разочарованно. — И ты не веришь мне. Не веришь во всё это, в нашу борьбу, не веришь в справедливость. Ты будешь со мной только до того момента, пока не пройдет твое наваждение».

Гуди, гуди, моя белая муха. Я слабо замахал руками, но Босая скривила губы: «Молчи уже… Я права. Просто ты потерял голову. Лучше найди её, а то будет хуже. И иди к своим, пока не поздно».