Андрей Воронин - Хранитель света

Впрочем, он точно знал, что никуда не поедет, и не потому, что к этому имелись какие-то препятствия, а по той простой причине, что ехать ему никуда не хотелось. Он уже накопил достаточно впечатлений о Западной Европе и мечтал только об одном — поскорее отсюда убраться. Он был сыт по горло Европой и европейцами, а вестей из Москвы все не было.

Собственно, их и не могло быть, этих вестей. Юрий знал, как умеют спрашивать на Лубянке, и потому не сказал, куда едет, даже Дмитрию Светлову — единственному, пожалуй, человеку во всей огромной Москве, которого он мог почти без оговорок назвать своим другом. Вот именно, почти… Оговорки существовали всегда, и дело тут было не в Светлове или ком-то еще, а в самом Юрии Филатове.

«Нелепый я все-таки человек, — подумал он, с грустью заглядывая в опустевшую кружку и гася в пепельнице окурок. — Сбежал в эту дыру, не позаботившись о связи, а теперь вот сиди и думай, закрыли они там мое дело или нет. Может, на меня давно махнули рукой, а я тут забился в угол и сижу, как премудрый пескарь. Надо Светлову позвонить… А что если его телефон до сих пор прослушивается? Сегодня я позвоню Димочке, а завтра сюда приедут невзрачные с виду ребята, коренные бельгийцы, вежливо возьмут и повезут в аэропорт, а оттуда — прямиком на Лубянку шить какую-нибудь мокруху…»

Пока Юрий Филатов предавался невеселым раздумьям, его новые соседи скрылись в доме. Негромко жужжа, поползли вверх оконные роллеты, и дом сразу преобразился, приобрел жилой, приветливый вид. На втором этаже открылась форточка, за занавеской мелькнула голая женская рука. Юрий услышал девичий смех, а потом в доме включили музыку — какую-то французскую попсу, выгодно отличавшуюся от русской хотя бы тем, что Филатов не понимал слов.

На щеку ему сел прилетевший из полей комар, здоровенный, как все местные скоты, и с ходу, не примериваясь, впился — как булавку воткнул. Юрий прихлопнул кровососа, негромко выругался на языке Тургенева и Толстого, закрыл окно и пошел одеваться: пора было отправляться на ежедневную прогулку по окрестностям, да и в магазин стоило заглянуть — пива в доме не осталось ни капли, не говоря уже о чем-нибудь покрепче.

* * *

Выйдя из душа в просторной мужской рубашке на голое тело, Даша опустилась на кровать, села, по-турецки поджав длинные загорелые ноги, дотянулась до лежавшего на тумбочке телефона и, продолжая одной рукой вытирать мокрые волосы, другой привычно вызвала из памяти аппарата знакомый номер.

В миниатюрной трубке долго гудело и щелкало. Слушая эту музыку и рассеянно промокая волосы мохнатым банным полотенцем, Даша краем уха ловила доносившийся из ванной плеск воды — дорога была долгой, и Дэн, разумеется, тоже захотел принять душ. Вообще-то, он был Денис, но все называли его Дэном, а иногда даже Дэнни — и здесь, и в Париже, и на Золотом Берегу, где они познакомились прошлым летом. Даша подозревала, что так же его называли и в Москве, но с уверенностью утверждать этого не могла, так как вместе в Москве они не были ни разу, и на то имелись веские причины.

Она посмотрела в висевшее на стене зеркало в резной деревянной оправе и осталась довольна своим видом. Сейчас, после горячего душа и бокала красного вина, ей не требовался даже тот минимум косметики, к которому она обыкновенно прибегала, чтобы подчеркнуть свою природную красоту. Она была чиста, свежа и дьявольски привлекательна. Даша рассеянно уронила полотенце и провела узкой ладонью по гладкой ткани покрывала. Прикосновение было нежным, шелковистым; ладонь скользнула выше, мягко прошлась по колену и легонько, будто сравнивая, погладила внутреннюю поверхность бедра. Тело немедленно начало наливаться сладкой истомой, глаза сами собой закрылись от предвкушения, но в трубке уже перестало щелкать и пиликать, теперь там один за другим тянулись ровные длинные гудки, и Даша, открыв глаза, поспешно придала лицу бодрое, веселое и отчасти деловитое выражение. Сейчас она была любящей дочерью, спортсменкой-комсомолкой, лучшей студенткой на курсе, стипендиаткой, серьезно относящейся к учебе и готовящейся без проблем получить вожделенную степень бакалавра. Выражение лица, настроение и голос находятся в теснейшей взаимосвязи, и Даша отлично об этом знала. Она хорошо владела своим голосом и, в общем-то, не нуждалась в контроле над выражением своего лица, но с зеркалом все-таки было легче. Конечно, для такого разговора следовало приодеться, нацепить что-нибудь этакое, скромное и строгое — например, один из этих облегающих свитерков с высоким горлом, которые так обожает папочка, — а волосы гладко зачесать назад и собрать на затылке в «конский хвост». «А хорошо все-таки, что у меня нет видеотелефона, — подумала она, слушая гудки в трубке и плеск воды в душевой кабинке. — Правильно папочка сделал, что не купил! А я-то, дура, на него обиделась, скандал закатила, три дня не разговаривала… То-то он бы сейчас «радовался», глядя на свою любимую доченьку!»

Очередной гудок оборвался на середине.

— Слушаю, — раздалось в трубке.

Голос был мужской, густой, самоуверенный, начальственно-отрывистый — голос занятого человека, руководителя, которого грубо оторвали от важных дел. Услышав этот голос, Даша испытала привычный укол раздражения, но, как обычно, сразу же взяла себя в руки и бодро улыбнулась своему отражению в зеркале.

Отражение улыбнулось ей в ответ; вид у него был спортивно-комсомольский до тошноты, то есть, по мнению Даши, совершенно идиотский. «Не переборщить бы, — подумала Даша. — У него чутье, как у волка, и в последнее время он как-то странно со мной разговаривает. Подозревает, что ли? Или сам завел себе какую-нибудь шлюшку из модельного агентства и боится, что я об этом проведаю?»

— Привет, папуля, — жизнерадостно сказала она. — Контрольный звонок.

— А, это ты! — тотчас обретая такой же жизнерадостный тон, откликнулся голос в трубке. — Здравствуй, лапуля! Как дела?

— Как обычно, лучше всех, — бодро отрапортовала Даша. Она с детства ненавидела этот обмен приветствиями: «Привет, папуля! — Здравствуй, лапуля!», — но воспринимала его как неизбежное зло — к счастью, мелкое, едва ли не самое мелкое из выпавших на ее долю зол. — Грызу гранит науки, не жалея зубов. Кстати, ужасная дрянь этот ваш гранит.

— Неужто невкусно? — деланно изумился голос в трубке, принадлежавший отцу Даши.

— Сам попробуй, — шутливо-капризным тоном предложила она. — Гранит — он и есть гранит.

— Пожалей мои вставные челюсти! — взмолился отец. — Эти дантисты, чтоб ты знала, такие негодяи… И потом, я свою порцию гранита давно сгрыз, и не в Сорбонне, как некоторые симпатичные девицы, а в Воронежском инженерно-строительном.

— Воронежский инженерно-строительный институт, — задумчиво, нараспев продекламировала Даша. Рубашка на ней распахнулась, но она нарочно не стала прикрываться — пусть бы посмотрел на свою симпатичную студентку! — Получается ВИСИ… Звучит!