Аслан Кудабаев - Сила одного

Но Данко всего этого не знал. Он знал лишь, что, хотя сбежавший зэк вернулся обратно в тюрьму, против него, Данко, все равно возбуждают уголовное дело за недобросовестное исполнение служебных обязанностей, приведшее к тяжелым последствиям. То есть— к побегу осужденного. Теперь, вплоть до суда, ему предстояло находиться здесь, на гарнизонной “губе”.

Гарнизонная гауптвахта есть в каждом городе, в котором располагаются военные части. И для солдат любых частей “гарнизонка” является тем самым местом, куда никто из них ни за что не желал бы попасть. И эта гарнизонная “губа”, на которую доставили рядового Данко шагаева, была таким же местом. “Гарнизонка”— приземистое серое здание. Два этажа— над землей, три— под нею. И сверху донизу здесь находились камеры для проштрафившихся военнослужащих. В верхних ярусах— для офицеров. В нижних— для солдат— срочников. И тем и другим приходилось несладко. Особенно, разумеется, срочникам. Офицера, каким бы бесхребетным он ни был, в определенных пределах все же защищали погоны. Солдат здесь не защищало ничто.

“Гарнизонка” как бы являлась своеобразной прелюдией к дисциплинарному батальону, куда и отправлялась через какое— то время большая часть ее “постояльцев”. И поскольку дисбат был своеобразной адской смесью самых свирепых армейских и тюремных законов, в “гарнизонке” процветало то же самое. Дедовщина, беспредел, произвол конвоиров. Все этого здесь хватало с избытком. И тот, кто попадал сюда, понимал это сразу.

И рядовой Данко Шагаев тоже сразу прекрасно все понял. Когда его вместе с двумя другими, доставленными из разных частей солдатами сначала продержали полдня по стойке смирно в так называемом “холле”. Затем, после формального осмотра обнаженного торса— нет ли болячек? — записали в какую-то длинную книгу и вместо завтрака, обеда и ужина заставили разгружать огромную машину, набитую мешками с мукой. И только после этого, наконец, конвоиры, недвусмысленно помахивая внушительными дубинками, развели их по разным камерам.

Камера, в которую попал Данко Шагаев, числилась под номером “3”. Здесь уже сидело двое солдат. Как только тяжелая дверь с металлическим лязгом захлопнулась за спиной Данко, один из этих двоих— тот, что был плотнее, — решительно направился к нему:

— А ну-ка, “терпило”, быстро снимай свои сапоги!

Мгновенно взбесившийся от такой встречи Данко без всяких прелюдий что было силы засветил наглецу кулаком в висок. Коротко охнув, тот мешком свалился на пол. Увидя это, второй солдат всем своим видом постарался дать понять, что он против Данко ничего не имеет. И видов на его сапоги тоже никаких не имеет. Прошло не меньше двух минут, прежде чем толстяк, словно пьяный, поднялся с пола.

— Прости, брат, — бес попутал… — прогнусил он, обращаясь к Данко.

— Не брат ты мне. Гнида ты скользкая. Давить надо таких сук, как ты, — ледяным тоном сказал ему Данко. — говори мне: за что здесь сидишь?

Спустя полчаса он узнал все, что можно, о своих сокамерниках и о жизни гарнизонной “губы” вообще.

Тот, кто наехал на Данко, был из инженерных войск. Украл из каптерки у старшины полевой бинокль ночного видения. Хотел недурно поживиться к “дембелю”. Но, на свою беду, ночью спрятал его в такое место за забором части, что не смог найти, а когда пропажа бинокля вскрылась, все улики привели к нему. Как его не били— в роте, и в полку здесь, и на ‘гарнизонке”,— он так и не мог вспомнить, куда спрятал этот бинокль. В конце концов он оказался в камере для подследственных и в ожидании суда торчал здесь уже третью неделю.

Второй солдат, из мотострелковой части, прослужив всего несколько месяцев, однажды, после отбоя, решил, что с него, пожалуй, хватит служения родине, выражающегося в бесконечном мытье полов и в прислуживании старослужащим. Он нашел, по его мнению, самый быстрый способ избавиться от всего: проглотил иголку. Почему именно иголку— он и сам потом никому не мог объяснить. Бедолагу продержали в госпитале, а потом вдобавок ко всем злоключениям отправили сюда, на “гарнизонку”. Видимо, чтобы потом жизнь в родной части медом не казалась.

От этих двоих Данко узнал о внутренней жизни этой наводящей ужас на всех солдат “гарнизонки”.

Все, кто попадал сюда, делились на "постоянных” и “временных”. “Постоянные”— это те, у кого военный трибунал был уже за плечами, а впереди ждал этап в дисбат. Таким здесь было все нипочем. Они здесь были главными. С ними считались и “временные”, и даже конвоиры. Они же не считались ни с кем.

“Временных” в “гарнизонке” было больше всего. Одних— за нарушение формы одежды— привел патруль; других тот же патруль поймал в самоволке; третьих, чтобы избавить от лишней спеси неподчинения, отправили сюда командиры. Хватало тут и дезертиров, и наиболее неукротимых приверженцев дедовщины, и еще черт знает кого.

Весь этот сброд сидел на нарах в битком набитых камерах. От нечего делать скованные одной цепью солдаты занимались тем, что отравляли друг другу и без того незавидное существование.

Сильные в силу своей не особо изощренной фантазии издевались над теми, кто был послабее. Конвоиры, чья жизнь была не намного лучше тех, кого они охраняли, от скуки периодически жестоко избивали “постояльцев” гаупвахты.

Единственным приятным событием в этом аду были, пожалуй, приемы пищи. Причем сама пища была такой же отвратительной, как и жизнь на “гарнизонке”.

Все это Данко ощутил на себе довольно скоро. И потянувшись, один за другим, длинные дни заключения на гарнизонной “губе”. Тоскливые, сумасшедшие— и похожие один на другой.

И все это время Данко усиленно думал. О том, как поступить ему дальше. Рассказать о побеге заключенного все начистоту? Но кому рассказать об этом? Да и кто ему— какому-то солдату— поверит? И даже если поверят, только себе хуже сделает. Даже если не посадят в дисбат, прикончат сообщники старшины. К тому же, как узнал Данко, заключенный, как и говорил старшина, вернулся на зону с повинной. Но Данко, несмотря на все убеждения старшины, все-таки посадили. Сюда— до суда. Дальше скорее всего ждет дисбат. То самое, чем его пугал старшина. Еще до того, как произошли последние события. Проклятый старшина. В том, что Данко теперь гниет здесь, он один виноват. Данко почувствовал, как внутри его поднимается дикая злоба. Но злоба была бессильной, ничего он поделать не мог. По крайней мере, пока находится здесь. Сидит, запертый, в этом душном вонючем подвале, под охраной конвоиров. А где-то там, на воле, разгуливает старшина. Разгуливают убийцы часового. И те, кто виноват в смерти Мишки Салахова. Разгуливают те вышибалы из бара. И разгуливает Наташа… И о нем, Данко, наверное, даже не вспоминает. При мысли о ней сердце Данко снова заныло. Лучше бы он о ней и не вспоминал. Было бы все же спокойнее.