Всеволод Бенигсен - ВИТЧ

— Не понял. Какой заказ?

— Да на книгу твою.

— То есть как? — выдохнул Максим, чувствуя, что, кажется, теряет рассудок.

— Да так. Что-то у них там отменилось. Он еще сказал, что остаток аванса тебе переведет, и все. Вроде как не нужна им больше книга-то. Ты прости… я как-то чувствую себя виноватым. Хотя я и не виноват. Но ты не расстраивайся. Не одно, так другое…

Максим почему-то подумал, что если бы подобная ситуация была описана в сценариях, которые он редактировал, дальше была бы фраза «Герой роняет трубку и, схватившись за сердце, сползает спиной по стене». Эта фраза встала в его мозгу с такой болезненной четкостью, что он едва не последовал ей как инструкции. Но жизнь — не сценарий. В жизни он стоял с трубкой у уха и слушал виноватое бормотание Толика. Потом опустил взгляд на ковер и подумал, что хорошо бы его пропылесосить.

Добираться до Привольска на перекладных оказалось гораздо удобнее, чем на машине. От Казанского вокзала до города С. шла экспресс-электричка, а в самом С. Максим просто поймал такси и вскоре был на месте. И только приехав на место, понял, что понятия не имеет, зачем приехал. До Зонца он так и не дозвонился. Координат Купермана и остальных у него нет. Не обходить же все дома в поисках привольчан. Единственное, что оставалось, — это посетить сам Привольск, может, он там кого и встретит. Максим не понимал, связаны ли эти события (Блюменцвейг, книга, звонок Купермана) между собой или нет, но если связаны, то каким образом? Неизвестность раздражала его. Стремление к ясности свойственно вообще любому человеку, но Максим был в этом стремлении особенно неистов. Ему всегда казалось, что, когда он достиг нет ясности, наступит мир и покой. Это, наверное, тоже был пережиток советского периода. Тогда все делилось на правильное и неправильное, на принципиальное и беспринципное, на друзей и врагов. Со временем Максим понял, что ясность мало того что не вносит никакого покоя, но более того, таит в себе еще большее беспокойство, ибо любая однозначная ясность обедняет мир и приводит его в диссонанс. Когда-то давно он встречался с одной девушкой. Ему все время казалось, что ее чувства к нему не так уж сильны, что, возможно, она тяготится этими отношениями. Она могла уехать с друзьями в какой-то дурацкий поход на байдарках, потом в конный поход, потом на археологические раскопки и прочее. И везде ей было радостно и легко. Как будто Максим ей вовсе и не был нужен. Он так извелся, что в один из вечеров, провожая ее до метро, спросил напрямую: «Скажи честно, ведь ты не любишь меня?»

Она задумчиво покачала головой и сказала «Нет». Но добавила, смутившись: «Но это что-то другое… может быть, более… я не знаю…»

Максим, конечно, сделал вид, что очень доволен этой честностью, даже выдавил что-то вроде «спасибо», но страдал ужасно. И в итоге сам разорвал с ней отношения. Сделав больно и себе, и ей. Только много лет спустя понял, что она хотела сказать: она не любила его любовью страстной, всепоглощающей (ха! как будто ее испытывал Максим — к тому моменту они встречались уже почти два года), но то была другая любовь, в чем-то, может быть, более сильная и глубокая. Однако Максим со свойственным ему тогда максимализмом (вот где имя-то подвело) не стал брать эти доводы в расчет. Ему нужна была хоть какая-то ясность. А то, что некоторые вещи словами не объяснишь, он понимать не желал — слишком верил в литературу и слово: все может быть выражено и объяснено!

Впрочем, сейчас речь шла о материях менее высоких. Нужен был простой ответ на простой вопрос: что вообще происходит?

Добравшись до цели, Максим отпустил таксиста, предварительно взяв у того телефон вызова для обратной поездки, и с некоторой опаской направился к проходной Привольска. Уже издалека он заметил кое-какие изменения: железные ворота были как будто слегка приоткрыты, прожектор безжизненно болтался на проводе, словно выбитый глаз, цитаты из Данте на воротах не было. От всего веяло каким то запустением. И хотя запустением здесь веяло и в прошлый визит, но то запустение было как будто нарочитым. Сейчас же это было какое-то разрушительное запустение. Если, конечно, не считать огромной новенькой таблички внушительного размера, запрещающей проход на территорию всем посторонним лицам. Максим робко стукнул кулаком в железную дверь ворот, но больше для проформы. Затем заглянул в щель. Никого. Осторожно приоткрыл жалобно скрипнувшую дверь и просунул правую ногу на территорию Привольска-218. Замер, стоя одной ногой тут, другой там. Услышал собственное дыхание и ударивший в нос запах ржавого железа. Затем решительно вошел. Вокруг была звенящая тишина. Максим быстро взбежал по ступенькам проходной. Здесь было пусто. На полу валялся какой то мусор: бумажки, окурки, обрывки газет. Спустился по ступенькам к шлагбауму. Город был мертв. Осенний ветер равнодушно гонял разноцветные листья по серому потрескавшемуся асфальту взад-вперед. Куда идти дальше, Максим не знал. Вокруг не было ни души. Сам пейзаж изменился, но явно не в лучшую сторону. То есть повсюду, конечно, виднелись явно привезенные откуда-то бетонные плиты, кирпичи, доски, металлические конструкции, трубы и вообще ощущалась какая-то «стройплощадочность», но все то, что Максим видел в прошлый приезд, словно подверглось серьезной воздушной атаке: асфальт в нескольких местах был вскрыт, земля перекопана, а здание НИИ явно приготовлено к сносу. Максим, конечно, знал, что перестройка бывает всякой, но не думал, что она может быть настолько деструктивной. Это уже и не музей выйдет, а сплошной новодел. Только зачем?

Максим неторопливо двинулся мимо НИИ к продмагу на улице имени Блюменцвейга. К его удивлению, табличка с названием улицы валялась на асфальте и, похоже, никакой исторической ценности для строителей не имела. Сам же магазин стоял без крыши, и через пустые глазницы окон с выбитыми стеклами гулял ветер. Но еще больше его поразила скульптурная композиция а-ля Минин и Пожарский. Точнее, то, что от нее осталось. А остался от нее только постамент. Сам же памятник бесследно исчез. Возможно, конечно, что его отправили на реконструкцию или еще куда-то, но на фоне всеобщей разрухи логичнее было бы предположить, что его отправили на переливку — все ж таки бронза. На эту печальную мысль наводил и разбитый стенд с фотографиями. Черно-белые снимки валялись на асфальте, как опавшие осенние листья. Максим поднял один. На ней был изображен холм с крестом. Ниже подпись: «Могила лейтенанта Чуева, помощника майора Кручинина. Он не смог пережить смерть своего начальника и покончил с собой». Словно Чуев был верным псом, умершим с тоски без любимого хозяина.

Максим почему-то положил фотографию в карман и подумал, что искать Купермана теперь совершенно бессмысленно. Все и так было ясно. Никакого музея здесь не будет.