Всеволод Бенигсен - ВИТЧ

Последний вопрос слегка выбивался из общего ряда, но интуитивно Максим чувствовал, что связь тут какая-то есть.

Зонц кашлянул.

— Понимаете, Максим… Это не совсем телефонный разговор. А вообще… минэ нравится, что ви задаете вапросы.

Последнюю фразу Зонц произнес с грузинским акцентом, как Сталин.

«Шутник, бля», — подумал Максим с раздражением, решив, что пришло время проявить решительность. Он был разозлен своим нынешним невнятным положением, отсутствием контакта с бывшей семьей, одиночеством и еще кучей вещей и теперь пользовался этой накопленной злостью как аккумуляторными батареями. Знал, что скоро запас злости кончится и он снова превратится в безвольного плюшевого интеллигента.

— Вопросы вопросами, но хорошо бы еще получить на них ответы. Пока я не получил ни одного. И, честно говоря, мне это очень не нравится.

— Но вы же видите — я вам сам позвонил. А ведь мог бы и не звонить вовсе. Вы бы меня и не нашли никогда. Разве нет? А раз звоню, значит, готов ответить на ваши вопросы.

— Но не по телефону? — полуутвердительно спросил Максим.

— Но не по телефону. Вы дома?

— Пока нет, но буду через полчаса.

— Вот и отлично. Я заеду к вам через час.

Максим хотел возразить, что, мол, не рассчитывал на такое быстрое решение проблемы, но в трубке уже были короткие гудки.

«Сам напросился, правдолюбец, блин», — отругал он сам себя и вошел в метро.

Зонц явился ровно через час, как и обещал.

— Милая квартира, милый дом, — сказал он, снимая плащ и оглядывая прихожую Максима.

— И в чем же милость дома? — мрачно поинтересовался Максим. Злость уже прошла, но инерция осталась.

— У лифта внизу висит объявление, не видели? «Товарищи жильцы! Кто спер кадку с пальмой из подъезда? Верните на место». А в самом лифте напротив каждой кнопки с номером этажа от руки нарисованы совершенно другие цифры.

— Объявление висит уже год, а панель с кнопками просто от другого лифта поставили.

— Замечательно, — восхищенно произнес Зонц. — Это лишний раз подтверждает, что реальность в России всегда обманчива и двойственна. Мне разуваться?

— Да не надо, — махнул рукой Максим. — Можно прямо так. Туда, на кухню.

Зонц послушно кивнул и двинулся за хозяином по коридору.

— Кофе, чай?

— Не, не, — замотал головой Зонц. — Мне чай. Кофе я и так на работе пью все время.

— Как скажете.

Максим приготовил себе кофе, а затем поставил чашку с кипятком перед Зонцем, мотнув головой в сторону пиалы с кучей чайных пакетиков и сахара.

— Берите. Чай, сахар.

— Спасибо.

Зонц опустил пакетик в чашку, задумчиво проследил, как тот тонет, а затем поднял голову.

— Ну, я готов.

— В смысле? — смутился Максим.

— Задавайте ваши вопросы.

— А… Ну, собственно, он один: что произошло с При-вольском и при чем тут я?

— Это два вопроса, — спокойно заметил Зонц, выуживая ложкой промокший чайный пакетик.

— А у меня лимит? — разозлился Максим.

— Ну что вы, — добродушно сказал Зонц. — Впрочем, позвольте, я начну издалека.

— Надеюсь, не с древних греков?

— У вас сегодня прямо приступ сарказма, — улыбнулся Зонц, но эта улыбка вкупе с холодной синевой глаз быстро превратилась в довольно-таки неприятный оскал, и Максим подумал, что слегка перегнул палку.

— Извините, — сказал он тихо и отхлебнул кофе.

— Несмотря на все пространные теории Гусева, говорящего об относительности, плевках в супе, если помните, и прочей ерунде, реальность такова, какова она есть. И три составляющих нашей реальности тоже таковы, каковы есть.

— Это какие?

— Ну как. Государство, народ, интеллигенция. Наш неизменный любовный треугольник. Но мы никак не можем определиться, кто чем должен заниматься.

— Вы действительно начали издалека. Надеюсь, до моего вопроса мы сегодня дойдем?

— Дойдем, дойдем, не переживайте. Мы находимся в неком замкнутом круге. Вот народ получает себе правителей.

— Выбирает.

— Это все видимость, — поморщился Зонц. — Заслуживает, если уж на то пошло… Что заслуживает, то и получает.

— Ну хорошо, — согласился Максим, хотя ему очень не нравилось слово «получать» — как будто правителей рассылают по почте бандеролью.

— Короче, народ получает себе правителей. Что делают правители с интеллигенцией? Правильно, приручают. Интеллигенция, лишенная остроты бытия, развращается, становится зависимой и теряет свое лицо. Вслед за интеллигенцией, поскольку сознательная часть народа вольно или невольно ориентируется на нее, обезличивается и народ. Обезличенный народ превращается в стадо и выбирает себе очередного правителя, которого заслуживает и который приручает…

— Но ведь есть же демократические страны. Там правителей, может, тоже заслуживают, но они никого не приручают.

— А это просто иная форма замкнутого круга. Ведь народ способен точно так же развратить и приручить интеллигенцию, как и государство. В итоге начинается стремительное движение вниз по спирали. Обезличивается интеллигенция, пытающаяся угодить народу. Обезличивается народ, подминающий под себя интеллигенцию.

— Прямо мания безличия по Блюменцвейгу.

— А так и есть. Только Блюменцвейг хотел перевести это в какую-то бытовую плоскость — диагнозы ставить какие-то, ВИТЧ, шмитч, глупость, короче. А я говорю о том, что надо вывести интеллигенцию из этого круга-треугольника. Пусть государство занимается народом, а народ — государством. А интеллигенция должна заниматься самой собой. Только тогда она будет независимой и свободной. Как это, собственно, и происходит в прогрессивных демократических странах. Потому что пока она находится в связке с народом или государством, борется ли она за или против, неважно, она вредна. Когда служит самой себе, полезна. Вы ведь человек эрудированный. Вспомните, в чем был гений Пушкина, точнее, одна из сторон его гения. Что он первым публично положил с прибором, простите за выражение, на государство и народ. Вспомните:

У меня довольно паршивая память на стихи и не менее паршивый уровень образованности, но эти строчки, как видите, я зазубрил, как «Отче наш». Все, все до единого пытались перетянуть его то на одну, то на другую сторону. И пуф! Нулевой результат. Но Пушкин опередил время. И ошибся страной. Потому что в России ничего не изменилось с тех пор. Поэт больше, чем поэт. Или меньше, чем поэт. А это все чушь. Поэт есть ПОЭТ.

— Пушкин много чего писал, — усмехнулся Максим. — В том числе и «я мещанин, как вам известно, и в этом смысле демократ».

— Ну, это он лукавил, и вы это знаете не хуже меня. Какой к черту мещанин из такого гения? Не смешите. Впрочем, я не хочу вдаваться в литературоведческие дебри. Там темно, страшно, и вы меня забьете цитатами, как загнанного в капкан медведя.