Всеволод Бенигсен - ВИТЧ

— Медведь огромный — вот нахал — ребенка не моргнув сожрал, — задумчиво произнес Максим, но потом очнулся. — Я только не пойму, почему вы упираете на Россию. На Западе тоже масскульт, серость, мейнстрим — полный джентльменский набор.

— Э, стоп! — покачал головой Зонц. — Вот тут-то и зарыта наша собачка. Европейское, да и американское общество давно прошло этап поклонения искусству. Времена, когда человек говорил «я — поэт», и все падали ниц, давно канули в Лету. Сознательно или само собой, но демократическое общество четко разделило понятия массовой и элитарной культуры. Элитарная не влияет непосредственно на жизнь общества, она живет своей жизнью. В результате чего она вообще ни от чего не зависит, кроме финансового положения отдельно взятого художника. И общества эти демократичны, то есть народны. В России же до сих пор тянется это культивирование художника. Ля-ля-ля духовность, ля-ля-ля культура. Это только мешает. У нас чуть что, так «мы дали миру Чайковского и Достоевского». В Америке никакому политику в голову не придет говорить: «Мы подарили миру Фолкнера и Сэлинджера» в качестве доказательства влиятельности и эксклюзивности страны. Американский политик знает, что писателей не дарят. Писатель живет сам по себе. Страна ему помогает настолько, насколько любому гражданину, и он плевать хотел на мнение государства о его творчестве, как и государству плевать на мнение художника о нем. Американец может сказать, что Америка — страна с большой культурной традицией, но не более. Никаких дарений. И западное общество прекрасно существует. Если, конечно, само себя не прикончит всякими политкорректностями и прочими перегибаниями палки. А простому народу до лампочки, есть ли в Америке балет и кто там танцует.

— У нас тоже, — усмехнулся Максим.

— Не совсем. На генном уровне мы помним, что у нас есть хороший балет, которым можно гордиться.

— Я что-то не пойму… А чем плохо то, что народ тянется к высокому?

— В принципе нет, но… в России плохо. Потому что у нас другой менталитет. Интеллигенция на генном уровне думает, что она что-то должна народу, а народ думает, что интеллигенция ему что-то должна. Вечные взаимные должники. Из этого вытекает следующая картинка. Стоит у яблони мальчик и тянется за яблоком. Дотянуться не может. Что он делает? Наклоняет ветку. Это первый вариант. А второй вариант: яблоко одушевленное и думает, что оно должно само попасть в рот мальчику, и готово спуститься к нему. Иными словами, либо интеллигенция идет в народ, либо ее наклоняют.

— Допустим, — сказал Максим, — хотя и спорно… Но ведь сейчас у нас культура с государством вроде и так не связаны.

— Да, но государство толкует днями и ночами о культуре, дает медальки, звания. Одно это настраивает народ на всю ту же всепрощающую веру в исключительную духовную миссию России. Мол, пусть у нас руки из задницы растут, зато культура какая! Одновременно с этим интеллигенция по-прежнему считает себя властителями дум. Пусть и слегка подрастерявшими былое влияние. Они по-прежнему пишут письма царю-батюшке. И все об одном и том же: наша культура требует заботы, наша культура не выживет без поддержки государства, наша культура просит вас о помощи. Представляю себе письмо какого-нибудь… Апдайка к президенту США: «Американская культура задыхается. Вы должны ей помочь. Ей не выжить без вашей помощи». У них просто построено нормальное государство, где люди нормально живут. Создаются фонды, ищутся спонсоры, меценаты, но этим не государство занимается. У нас же этот вечный любовный треугольник: народ, культура, государство. Все уверены, что другой им что-то должен. Все это нужно перешибить. Культуру как вечную индульгенцию. Связь культуры и народа. Отделить котлеты от мух.

— Но, по-моему, сейчас у нас достаточно всякого арт-хаусного искусства, которое занимается чистым искусством.

— Очередное заблуждение. Хотя вы правы, ибо это новая беда. В девятнадцатом веке ее не было. Все эти расплодившиеся биеннале, фестивали, хуенали плодят ту же пустоту. Фестивальное кино — это вообще обслуживание пустоты, потому что художник попадает в зависимость теперь не от народа и не от государства, а от некоего признания якобы высоких профессионалов и специалистов. Однако заметьте, на Западе фестивали — это лишь попытка показать то, что в обычных условиях никто не будет показывать из финансовых соображений. У нас же фестивальным называют любое говно, которое и смотреть то никто не захочет. Признание — это, конечно, стимул, но попадать к нему в рабство? Художник вообще должен жить вне всего этого. Он должен только самому себе, и все. И только тогда он действительно сможет помочь народу и своей стране. Художник выпадает из жизни, как только стремится с ней слиться. Становится лишним, как только хочет стать нужным. Превращается в еду, как только хочет утолить голод. Ам! Парадоксальный закон джунглей. И пусть народ тянется за яблоком, не ломая при этом всю яблоню. Сам. На цыпочках. Пусть стремянку тащит, пусть стул несет, пусть учится высоко прыгать — не знаю. Потому что только тогда яблоко, которое он съест, будет действительно полезным и вкусным.

— Ептить, — коротко выдохнул Максим, которому надоел этот спор. — Вы говорите как идеалист: чистое искусство, независимая культура… Так же не бывает. И, если честно, на романтика вы не очень смахиваете.

— Ну почему же? — как будто обиделся Зонц. — Все мы немного романтики. Просто я за то, чтобы культура была тем, кем должна быть. То есть неким светом, к которому люди тянутся. А сейчас никакого света нет. Разноцветные лампочки мигают по всей стране. Полная иллюминация. Культура стала пустым звуком. Интеллигенция — затертой монетой. Как я уже сказал, искусство должно стать чуть-чуть недоступным. Чтоб как на Западе. Человек идет в оперный театр в смокинге и платит уйму денег. Элитарное удовольствие.

— А как же искусство для народа?

— Блядь! — неожиданно разозлился Зонц. — Для кого я сейчас два часа трепался, аж во рту пересохло?! Не нужно никакого искусства для народа. Оно его развращает и само развращается. Это масскульт. К культуре не имеет отношения. Пусть он будет, без него все равно никуда не деться. А кому надо, сам потянется к настоящему. А такие найдутся. В русском человеке есть эта искра.

— Сказал русский человек Исаак Зонц, — саркастично хмыкнул Максим, которому захотелось сбить внезапный приступ ярости у собеседника.

— А я русский, — неожиданно улыбнулся Зонц, как будто не кричал две секунды назад. — По маме — Федотов, по отцу — Беляев. Зонц — фамилия одного моего знакомого актера, Леонида Андреевича Зонца. Я ее взял после его смерти. В память о нем.

— Так, может, вы и не Аркадьевич?