Андрей Воронин - Комбат. Восемь жизней

В квартире, где бахрушинские коллеги разместили «протеже» московского полковника, были две похожие комнатки с раскладными диванами, тумбочками при них и настенными зеркалами. Напротив диванов располагались остальные «комплектующие» стандартных мягких уголков — по журнальному столику и по паре кресел. На столиках, совсем как в ведомственных гостиницах, стояли кувшины с водой, разномастные стаканы и одинаковые пепельницы.

— По крайней мере, не двуспальный полигон, — пошутил Андрей, сразу вынув из диванного поддона свежее постельное белье. — Смотри, Боря, у меня в незабудки. А у тебя?

— У меня в маки будет, в красные! — отшутился Рублев. Он все еще надеялся, что получит сообщение с координатами ячейки камеры хранения.

Пока Андрей заправлял свою постель, Борис Иванович осмотрел остальные помещения — совмещенный санузел, кухню, кладовку. Не нашел ни «жучков», ни камер слежения. Не поверил, решил, что попросит Андрея осмотреться повторно, проткнуть черенками вилок землю в цветочных горшках, изучить днища кресел и диванов.

Его белье действительно отличалось расцветкой — там были не маки, а кленовые листья, осенние, желто-коричневые. Товарищи поставили на попа увесистые кресла, сняли со стен и снова водрузили на место зеркала и картины, приподняли диваны. Нашли в каждой комнате по паре подслушивающих устройств, но не обиделись — квартирка-то служебная.

Есть на ночь не хотелось, но не попробовать курятины с бокалом хорошего грузинского вина было неразумно. Так решил Андрюха и быстро накрыл на кухне стол, воспользовавшись содержимым пакета, презентованного сочинцами. На одном углу стола он разостлал карту, на другом расположил тарелки с птицей, кинзой и лавашем. В ящике этого же стола нашелся старомодный витой штопор, и пробка звонко покинула бутылку.

Андрей, видя, как раздосадован его друг, старался не балагурить без толку. Но нельзя было не сказать тоста под сверкающее бордовой искрой ароматное вино. И он провозгласил здравицу детям: и Пете Зернову, и симпатичной Галиной девочке, и взрослеющему Сереге, и, конечно, их общей любимице — чужой дочке Танечке.

— Знаешь, Боря, я стал подумывать о своих детях. И вот ведь какое дело — умом пацана хочу, а сердцем — девочку.

Рублев только улыбнулся и похлопал товарища по плечу — дескать, понимаю и поддерживаю. И тут телефон просигналил — пришло сообщение. Ячейка L-19, код 24 48 96.

— Завтра едем или сейчас? — спросил Андрей, заранее зная ответ. — Номер отправителя желательно передать нашим местным коллегам!

— Номер скрыт, как и следовало ожидать, — уточнил Рублев. — Машину на улице поймаем — быстрее будет.

Находка была и удачей, и ужасом, и потрясением, и неудобством. Труп своей первой Галатеи Пигмалион-Зернов запихал в большой черный пакет, предварительно связав локти и колени еще не окоченевшего тела, чтобы сделать его короче. Встретить свидетелей они не рассчитывали, но, если не повезет, торчащие из сумки детские пятки, даже обернутые полиэтиленом, могут обратить на себя внимание. А так Надюша, застывшая в позе эмбриона, займет небольшой объем. Сумку Мариша взяла широкую. Тащить Надю домой они собирались вдвоем, по очереди — тяжелая все-таки. Теперь она достанется Кириллу, а Мариша понесет мальчика, пока не пришедшего в сознание. Идти придется вверх, по солнцепеку…

— Не ной, милый, терпи — физические нагрузки полезны. Будет фигура — как у Рембо. Я вот и сама не хнычу, и тебя подбадриваю.

На самом деле обоим было непросто, но оба понимали, что чем скорее справятся, тем меньшему риску подвергнутся. Поэтому, обмениваясь колкостями, сжимая зубы, смахивая пот, они несли к дому найденышей — живого и убитого.

Парадоксально, но сумка с мертвой Наденькой шевелилась и издавала звуки — наружу вырывались газы, лились жидкости, сокращались мертвые мышцы. Петя, наоборот, даже дышал неслышно, повиснув всей своей небольшой массой на Маришином плече.

Дома детей разнесли по разным помещениям — мальчику досталась «больничная палата», еще не проветренная от Нади. Девочку опустили в подвал, не вынимая из пакета, и поверх накрыли кипой мокрых газет и простыней.

— Ты везунчик, Зернов, поставь в церкви свечку. Будет что Светлане твоей предъявить. Мы его за месяц подготовим, и давай сразу на Бэтмена перешьем с лягушачьими перепонками. А лицом потом займемся, после лета, чтобы не на активном солнце выздоравливать.

— Подумаем, Мариша. Пусть очнется, я его осмотрю — и уколем часа на четыре, а то и пять. Пока от трупа избавимся.

— Предлагаю расчленить, сварить, снять с костей. Кости сжечь, пепел развеять, то есть разгруппировать по участкам. Для мяса хорошо бы собачку найти, а лучше собачек.

— Шутишь, это сутки работы, не поднимая головы. И вони на километры. С головой, опять же, мороки много…

— Да, про голову я тоже подумала… Ее сохранить надо, Свете твоей отдать — пусть любуется первым успехом. Вместо собачек чаек можно приспособить. Эти твари сожрут все. А варить, Кирюша, придется. По костям человека опознать — что плюнуть, в смысле видовой принадлежности. А по мышечной ткани, пропущенной через птичий или собачий желудок, практически невозможно.

— Все возможно, Маня, — ногти не перевариваются.

— Значит, пальцы на котлеты пойдут — купишь в городе электромясорубку. И не морщись — самому есть не придется, птичек покормим мелко изрубленным фаршем.

Демонстрировать голову отдельно от тела? — Кирилл считал, что госпоже Волошко не понравится подобный экспонат. Но, жалея собственные труды, он поместил его в морозилку на временное хранение. Остальное «утилизировали» именно так, как планировала медсестра. С одним лишь нюансом — извлекли и вывернули наизнанку кишечник. Содержимым удобрили кусты, собрав вокруг рои проснувшихся насекомых. Кости расфасовали по пакетам. Вырыли вокруг дома несколько костровых ям, вымостили дно каждой плоскими тяжелыми валунами, насобирали в горах хворосту и зеленых веток поароматней.

Каждый вечер тепло укутанного молчаливого Петю выносили во двор, усаживали в низкое плетеное кресло и пытались разговорить. То папа, то тетя Марина. Не получалось. Мальчик ел, пил, ходил в туалет, сам засыпал и просыпался. Он понимал обращенную к нему речь, но молчал. Взрослые жгли во дворе большие костры, от которых незнакомо пахло. Около дома, за оградой, появлялись собаки — большие, похожие между собой, рыжевато-черные. Тетя Марина готовила днем еду — для него, и для этих собак. Ему — кашу на молоке. Им — большие куски сваренного мяса, которое она вынимала из холодильника. Собак прибегало много, они весело повизгивали, ожидая, когда принесут угощение. Начинал пир Черноух — так звала его тетя Марина. Она объясняла Петьке, что этот пес главный, вожак, поэтому ест первым. Потом угощается его жена Берта — это имя придумал папа. На остатки набрасываются остальные. Последним подходит Енот — низкорослый пес с растрепанным хвостом. Марина пробовала оставлять для него специальную порцию — только хуже сделала. Сытый Черноух не просто отбирал у голодного Енота еду, но и сильно кусал его. Сидя под пледом, Петя с любопытством смотрел на огонь, наблюдал за собаками. Он запомнил их имена и глазами указывал, кто есть кто, если старшие спрашивали его об этом. Он и рад был бы сказать голосом, но не мог — тот куда-то исчез. Про черта было не только страшно рассказывать — даже вспоминать. И о последнем вечере с мамой — тоже. Папа говорил, тормошил — сын безмолвно слушал. Не помнил, что на обращение полагается отвечать, приказал себе не помнить.