Елена Крюкова - Красная луна

Да, я. Откуда ты знаешь, что я — это я?

Я все знаю, — не смущаясь, прохрипел мужичонка. — Я пророк. Я знаю будущее. Я знаю…

Гелька, — хрюкнула в кулак Цэцэг, — это же твой пациент. Прямо к тебе в палату номер шесть.

И что ты хочешь мне, Ангелине Сытиной, сказать хорошего, пьяница Алексей?

Человечек помялся, переступил с ноги на ногу. Из сумки, где гремели пустые бутылки, отвратительно пахло пивом.

Хочу попросить, — выхрипнул он. — О помощи просить. Помогите одному человеку. Девушке одной. Вылечите ее. Ведь вы врач. Я знаю.

Что за девушка?

Ангелина выпрямилась. Теперь она пожирала этого пьянчужку глазами. Он еще и в курсе дела, что она врач! С ума сойти! Слухом земля полнится, что ли? Выпивал где-нибудь в грязной рюмочной с каким-нибудь ее выписанным давным-давно, спившимся больным?.. Да, так, скорей всего… Его лицо отчего-то ей знакомо… Да, возможно, здесь, на площади, в толпе, в метро… Да мало ли таких бродяг…

Хорошая девушка. Славная. Вылечите ее, доктор.

Да чем болеет-то?! — уже сердито крикнула Ангелина. Цэцэг вынула у нее из пальцев пустую бутылку, брезгливо бросила в урну рядом с лавкой.

Слепая она, доктор, слепая совсем. Помогите!

Я не окулист. Пойдем, Цэцэг! Действительно надоел.

Она поднялась. Плащ мазнул полой мужичка по щеке. Он жадно вдохнул неземной, райский запах богатой женщины.

Погодите! — жалко крикнул он им в спину. — Ну погодите же! Я ж не просто так… Я… Она стреляла… Она… я у нее… пистолет… она бросила, я подобрал… Я ее — стрелять учил…

Стрелять? — Ангелина остановилась. — Слепую? Что ты мелешь, старик?!

Мужичок, обрадовавшись, что она остановилась, снова подбежал к ней и схватил ее за подол.

Да! Стрелять! Когда было Первое Сражение, она стреляла, и я направлял ее руку, я кричал ей, куда стрелять!

Ты идиот. — Ангелина измерила его взглядом. — Как зовут твою девушку?

Дарья! Ее зовут Дарья!

Ангелина переглянулась с Цэцэг.

А твоя Дарья, случайно, от тебя не беременна?

Пьяница растерялся. Забегал глазками туда-сюда.

От меня?.. Беременна?.. Ох, дамочки… Не знаю…

А врал, что все знаешь… пророк!.. Хорошо. Приводи ее сюда. Вот на эту скамейку. Завтра. В это же время.

Они сидели на кухне. Так, как сиживали на кухнях поколения русских людей.

Наступил новый век, и снова отец и сын, старый и молодой, сидят на кухне и разговаривают о жизни. И перед ними на столе — початая бутылка водки, два стакана, разрезанная луковица, кусок хлеба, пачка сигарет да коробок спичек. Старый как мир натюрморт. Бутылку берет в руки старик. Все лицо в морщинах. Резкие черты, битые наотмашь временем. Старый Анатолий Хатов наливает водки в стаканы — себе и сыну. Старый Хатов уже знает все о Хрустальной ночи. Он молчит больше, чем говорит. Похоже, он еще не все высказал сыну.

Ты оказался глупее, чем я думал, Игорь, — жестко, будто металл бьет о металл, излетает из старого, наполовину беззубого рта. — Ты махнул не туда. Я никогда не останавливал тебя в твоих игрищах. Хочешь — играйся. Только ведь это все уже не игрушки. Насилие — уже не игрушки. Ты занялся насилием, вот в чем дело. Ты построил на насилии свою философию. И здесь ты просчитался.

Ты считаешь, на насилие надо отвечать подставлением щеки? Давно ли ты, батя, христианином заделался? — Щеку Хайдера скривило, дернуло. Он зло потер скулу. — Не верю я в христианские максимы. Они — для малолеток. Мы-то с тобой, батя, не малолетки. Мы знаем, почем фунт лиха. Тебя лагерем мало кормили? Хочешь нажраться еще? Ты же чудом выжил там. Выжил, потому что, черт побери, убежал.

Да, убежал. — Хатов выпил, тяжело поставил стакан на стол. Взял половинку луковицы, не закусил — занюхал. — Но, сдается мне, сынок, что вы-то хотите опять опутать землю колючкой. Нет?

Хайдер опрокинул в глотку стакан. Вбросил в зубы лук.

Добро, батя, должно быть с кулаками, знаешь такие стишки?

Не знаю. И знать не хочу. — Хатов вытянул из пачки сигарету. Чиркнул спичкой. Кинул спичку за спину, в мойку. — Вы погубите себя и тех, кто вокруг вас. Это я знаю точно.

Брешешь, батя. — Хайдер сузил светлые глаза. — Мы еще возьмем свое. Я кое-что понял. Я ошибался. Я погорел на дешевом романтизме. На опьянении символикой. Я думал… А, да Бог с ним, что я думал. Вот ты скажи, твоя жизнь, ее первая половина, в лагере прошла, ты же не зачеркиваешь эти годы? Ведь ты там жил, в лагере? Жил и любил? Страдал? Думал? Плакал? Смеялся? Или нет?! Что молчишь?

Старый Хатов опустил голову. Потом вскинул на сына такие же, пронзительно-светлые, чуть раскосые, острые глаза.

Да. Жил. И любил. — Слова стучали о грудь Хайдера, как о железную броню. — Дай Бог вам так жить. И так любить. Я-то тебя, милый сын, вроде как тоже спас. Оттуда вынес. Как из огня. Ты у меня под выстрелами крещен.

Как… под выстрелами?.. Ты мне никогда не рассказывал…

Водка еще есть? — Хатов оглянулся. На окне стояла неоткупоренная бутылка «Московской». — Есть. Отлично. Есть возможность рассказать тебе, сынок, кое-что.

Валяй. Наливай.

Двое мужиков, отец и сын, сидят на кухне и пьют горькую. Колбаса кончилась, лук кончился, нечем закусывать. Нечем? Остался хлеб. Если есть хлеб на столе — есть все. Есть жизнь. Если еще смотрит сын в глаза отца — еще не все пропало.

Ну, слушай… Ты вырос без матери, так. Я тебя воспитал, так?..

Так.

А ведь у тебя была мать. Как у всех людей. Там, в лагере, в Сибири, в Восточной Сибири, при впадении Ангары-матушки в Енисей, где я мотал свой срок, а он был у меня немаленький, полюбил я бабу. И она полюбила меня. Любовь в лагере — это, милый ты мой, особ статья. Вы-то сейчас все вон любитесь, когда захотите и с кем захотите. А там было все иначе. Ты — подневольный. За тобой конвойный смотрит. И, если ты на бабенку какую поглядел, за колючку другого, женского лагеря, — все, кранты тебе. Я, представь себе, поглядел. Уж больно хороша была девка. Такими в церкви — ангелов малюют. Я понял: не по себе дерево рубишь, парень, она ж из дворянской семьи! За версту видно!.. Этакая пава, талия в рюмочку, носик-ротик — как у куклы, а глаза огромные, как два озера… светлые-светлые, просто как озера в солнечный день… И ресничищи — вот такие… как щетки… Люблю красоту, сын… Любил всегда… Мужик к красоте тянется… И я — потянулся… Как голодный к еде… Бегали мы с ней друг к дружке через колючку, я ухитрился подкоп прорыть… А бригадир у нас добрый был, прознал про это наше молодое дело, но губить меня, закладывать не стал — наоборот, перед начальником лагеря похлопотал, и нас окрутили… Поженили, да!.. Лагерный брак — это, сын дорогой, не то что брак на свободушке… Рабы имеют право не на семейную жизнь, не на совместный сон, не на хозяйство совместное, не на жизнь — нет… на случку! В разных бараках коротали время мы, вкалывали до умалишения… от работы все дохли вокруг меня, мерли пачками, а я все жил и жил… а нас друг к дружке — под конвоем — водили!.. И в особом бараке, а мы в телогрейках под номерами, разденемся, телогрейки на замерзлый пол скинем, там прямо — и обнимемся… и все наспех… со слезами… вприкуску с рыданьями… и счастье, и горе, и смех, и стыд — все тут… а конвойный за дверью уже кричит, матерится, со смешками обидными: все, мол, давай кончай быстрее, что кончить никак не можешь, ссучился вконец, что ли!.. Эх-х-х…