Елена Крюкова - Красная луна

Булькает наливаемая в стакан водка. Лампа под потолком замигала и погасла.

— Батя, я сейчас зажгу свечу… Погоди…

Зажги, сын, хоть лица друг друга видеть будем… Да я тебя и с закрытыми глазами… и в темноте… Так вот, слушай… Любили мы, любили, значит, в законном браке друг друга — и долюбились до того, что задумали бежать. А баба моя, мать твоя, на сносях. Пузо на нос лезет. Я ей говорю: ну куда нам бежать? Тебе ж родить скоро. А она затвердила мне одно: бежим да бежим, я не хочу, чтоб моего ребенка у меня отняли, чтобы его отодрали от меня, как горчичник от спины, кинули в другой лагерь — да навек зэком сделали… я хочу его на свободе родить!.. До любого, говорит, населенного пункта доберемся, там я и рожу, и ты мне поможешь, и там у нас ребенка не посмеют отнять и нас разъединить тоже не посмеют, потому что мы — муж и жена… и работали примерно, взысканий нет, прогулов нет… Не отнимут, кричит!.. и в слезы… Ну, я и поддался на бабьи слезы. Никогда на женские слезы не поддавайся, мужик!.. бабы — они всегда плачут… но больше всего берегись баб, которые — не плачут… эти — страшнее всего… Выпьем?.. за мать твою выпьем… красавица была… царствие ей небесное…

Выпьем…

Гирька ходиков дотягивается до половицы. На часы смотреть бесполезно. Когда такой разговор выдается — а выдается он один раз в жизни — за временем лучше не следить, потому что его все равно нет.

Уф, горечь… Горькую — я уже потом, после лагеря пить научился… И что ты думаешь?.. Уломала твоя мать меня… Решился я… Собрали мы два узелка, тряпочки для ребенка туда покидали… Никто не знал о побеге… Опасно это все было — не скажу, как… Знаешь о таком приказе — стрелять в того, кто побег совершает?! Слышал о расстреле при попытке к бегству?!

Да уж слышал, наверное… Знаю…

Ну и вот. А зима на дворе. Утеплил я ее… радость мою…

Ты не плачь, не плачь только, батя!..

Да я и не плачу… А только как вспомню… Лагерь-то наш был большой, на полтайги около Енисейска размахнулся, а охранники все с собаками, а вышки понастроили высокие, чтоб — издалека видать, да не промахнуться… День уж назначили сами себе… Подкопы свои под проволокой я везде проверил… Не закопали, нет, не обнаружили… И бряк! — ну так и есть, в самый тот день — ей — приспичило рожать… Знаешь такую пословицу: срать да родить нельзя погодить?.. То-то и оно… Свалилась красавица моя в бараке в своем на пол, как сноп, корчится… Я в барак женский — она на полу, даже не нары ее товарки, уродки, не взгромоздили, испугались, все враз в голос воют… Я сам, сам у нее роды принимал! Сам! Ох, сынок, я чуть концы не отдал тогда! Мне казалось: я ей там что-нибудь нежное, бесценное поврежу, разрежу… раздавлю… Головка ребенка показалась у нее между ног… это был ты… Налей… налей мне еще… сам не хочешь — не пей…

Налью… и сам выпью…

Ну вот она и заорала благим матом… И ты вылез… И я тебя на руки принял, тебя, дурака… И пуповину самодельным лагерным ножом, скобой, перерезал… И — с тобой на руках — в старую шубу тебя тут же закутали — к двери барака… Она мне кричит, мать твоя: беги! Беги с ним! Брось меня тут! Его — спаси! Я найду потом вас обоих! Найду! И сама лежит, корчится… слезы по щекам текут… А бабы все вопят, орут мне в уши: беги, коли задумал, она тут еще будет выгибаться, послед еще должен выйти, да еще три дня не встанет… беги, тут Маклаково рядом, добежишь через тайгу часа за четыре, сразу в избу к кому-нибудь, молока сразу проси… отпаивай коровьим молоком, не бойся, коровьи молоком тысячи сирот выкормили… давай, мужик!.. Ну я и вылетел из барака… А когда вылетал, оглянулся… И…

Старый Хатов замолчал. У него перехватило горло. Он не мог говорить. Стиснул пустую бутылку в костистых, изработанных пальцах.

И что?.. Что ты, батя, замолчал…

Старый Хатов обернулся к сыну. Его темное лицо, сухие русла его бесчисленных морщин — все было залито слезами.

И я увидел… Под ней — на расстеленной под ней чужой юбке — копошится… еще один…

ПРОВАЛ

Она помнит этот его крик.

Это крик до сих пор стоит у нее в ушах.

Он крикнул: «Его спасу! А этого — спасай ты!»

Дверь барака хлопнула. Он, с ребенком на руках, исчез за дверью. Она поняла: если его увидят с вышки, его расстреляют вместе с ребенком.

Она закрыла глаза, и тут отчаянная боль выкрутила ее изнутри, как простыню, которую отжимают после стирки на пруду, полоща в полынье. Она закричала страшно, длинно. Еще! Вот оно!

Она потужилась, и, как скользкая рыбка, из нее вышел еще один ребенок. Она задрожала, задрожали ее пальцы, ее ноги, ее губы. Она хотела крикнуть: Толя!.. погоди, у нас с тобой еще один!.. — но мужа уже тут не было. Почему боль нарастала, опять крутила и истязала ее?! Почему ее живот опять вздулся, встал белым горбом, как огромный сугроб, и весь напрягся?!

«Бабы, да у нее тройня! Третьего тужит!» — закричал над ней чей-то пронзительный, как свисток паровоза, голос. Она приподнялась на пятках, уперлась затылком в холодные доски. И тот, кто жил в ее утробе третьим, выпрыгнул на Божий свет — зачем? Для страдания? Для радости? Для того, чтобы вскоре умереть?

Фрося, ее напарница, стоявшая рядом с ней и помогавшая ей тужиться, когда Анатолий исчез за дверью с первенцем на руках, закутавшая в охвостья тряпок второго, приняла и третьего, и пуповину отсекла маленькой скобкой, и перевязала ветошью, и тоже, замотав в тряпье, протянула ей, ослепшей от боли: вот, любуйся, сколько наплодила! Она, веря и не веря, медленно переводила взгляд на одного, на другого на руках Фроси. Оба новорожденных орали как резаные поросята. Улыбка взошла на бледные, искусанные губы матери. «Дай!» — протянула она слабые руки к Фросе. Та склонилась над ней и бережно положила ей в руки рожденных ею детей. Она попыталась сесть, получилось. Пригрудила обоих к себе. Засмеялась, будто заплакала. Заглядывала в скривленные, сморщенные красные личики. Фрося со знанием дела сказала: «Один, точно тебе говорю, не жилец».

И верно. Часа через два последыш стал хрипеть, задыхаться. Она все старалась дать ему грудь, он не брал сосок, отворачивался. Потом захрипел, посинел, закатил глазки.

Фрося сама вынула его у нее из рук. Пошла по морозцу, по скрипучему под валенками снегу, и выбросила его за ограду лагеря.

А того, кто остался жить, кто жадно уцепил сосок и сосал, сосал, борясь за жизнь, за свою судьбу, она крепко, очень крепко прижала к себе. Прошептала: «Как же я назову вас?.. Пусть ты, мой родненький, будешь носить имя деда своего… Толиного отца… так будет верно… А тот, кого Толя унес, он и сам назовет… Фрося! Фрося! Где последний?..»

Фрося молчала.

Ни она, ни молодая мать не знали, что выброшенного за ограду лагеря бездыханного младенчика подобрал монах, живший поблизости от лагеря в землянке, на берегу Ангары. Монах устроил себе на берегу реки нечто вроде земляного скита, промышлял охотой, рыбной ловлей, собирал по лету в тайге ягоды да грибы. Он наткнулся на закутанного в тряпки мальчика и сначала хотел его окрестить и похоронить по-христиански. Потом стал дышать ему в лицо, растер ему ручки и ножки, принес его к себе в землянку и раздышал, оживил. Укутал в медвежью шубу. Монах сам убил на охоте медведя. Шуба была теплая, жаркая даже. За молоком для слабого, тщедушного мальчонки, больше похожего на паршивого щенка, монах ходил в деревеньку Острова, что близ Маклаково.