Елена Крюкова - Железный тюльпан

— О-е-о-о-о-о!.. твою ж мать… Лиззи, так это ж Люба Башкирцева, не соврать… Она!..

— Ой, здравствуйте, Люба! — Вторая девчонка, с обесцвеченными белыми патлами, что трепал апрельский теплый ветер, прижала тоненькие пальчики ко рту. — Какая прелесть!.. А что это вы тут делаете?.. А мы вот…

Вторая смущалась больше. Первая выглядела понаглее.

— А мы вот тут воздухом дышим! Местечко бойкое! Интересно тут! — Она оглядывалась вокруг, пытаясь, несмотря на то, что к ним подошла сама Башкирцева, не упустить добычу: а вдруг как раз в это время на них с подругой и клюнут.

— Девочки, — выдохнула Алла, и ее горло сдавило внезапной судорогой жалости. — Девочки, у меня к вам просьба. У меня сегодня большой концерт в Колонном зале. Если меня убьют, вот… Передай это, отнеси это по адресу… там указано…

Она толкнула в руку первой, с жирно накрашенными губками, бумажку — записку с адресом. Девчонка оторопело сжала записку в худеньких пальцах.

— Как это вас убьют?.. Вы что это?.. На вас что, покушение готовится?.. А, до чего интересно-о-о!.. — Ей все было интересно. — А вы отстреляйтесь!..

— Боюсь, не успею, профессионалы будут работать.

— А как мы узнаем?.. ах да, по телику… А если не убьют?..

— Если не убьют, — улыбнулась Алла, — порвите и выкиньте. Вы все равно не знаете этого человека, которому записка. И никогда не узнаете.

Она повернулась и побежала к машине. Беловолк уже нервно гугукал сигналом, нетерпеливо призывая Аллу: пора ехать, опоздаем, зачем тебе эти уличные шалавы, этот люмпен, людское отребье. С причудами звезда у меня. Ну, из низов вышла, к низам все равно и тянет.

Это был концерт концертов. Это был ее триумф.

Потрясающий, колоссальный триумф.

Она выделывала на сцене что хотела. Только что не ходила колесом. Она пела как никогда. Она прыгала и плясала, приседала с микрофоном в руках и порхала на цыпочках, корчила хулиганские рожи — и внезапно в полумраке, состряпанном осветителями, ссутуливалась над столом с одинокой рюмкой и с сигаретой в руках — бедная, жалкая, нищая, старая эмигрантка. И снова взрывалась пучком цветных искр, снопом праздничного салюта, выделывала голосом чудеса, орала, шептала, бормотала слова любви, единственные и интимные, выкрикивала в лицо залу всю правду, которую людям больно и стыдно слушать. И тут же гладила голосом людей по склоненным головам, в нежном выдохе изливала на них со сцены всю любовь, о которой не говорят — молчат и поют.

Да, Алла Сычева, так уж получилось. Ты оказалась певицей милостью Божией. Ты оказалась гигантским талантом. Так все сошлось. Беловолку дико повезло. Ай да девочка с улицы, которую он подобрал. Расковырял грязную ракушку, всю в иле и тине, а там — розовый жемчуг. Если б таланту в тебе было хоть на грош меньше — ты бы не стала Любой Башкирцевой, и твой сегодняшний триумф не был бы таким сияющим, полным и безусловным.

Ты оказалась лучше Любы Башкирцевой.

«Ах, шарабан мой, американка…» Она пела эту знаменитую Любину песню, отплясывала, задирала в канкане ноги выше головы, кокетливо заворачивалась в черный плащ. «Шарабан» ее просили петь и раз, и два, и три. Три одних и тех же «биса» — на это была способна только superstar.

Москва не помнила таких оваций эстрадным певцам. Зал орал, хлопал, визжал, руки метались над головами людей, как белые стебли цветов. Букеты летели к Аллиным ногам. Она выходила кланяться и выходила, а аплодисменты все текли и текой рекой, все взрывались и взрывались. И она все пела и пела. Она уже устала от «бисов», а народ все аплодировал ей, все вызывал ее, и яркий свет рампы заливал ее фигурку в черном коротком платье, и брильянтовое колье на груди нестерпимо сверкало, и черный плащ волочился за ней по полу, как за средневековым магом или рыцарем.

— Лю-ба!.. Лю-ба!.. Лю-ба-а-а!.. Браво-о-о-о!.. Би-и-и-ис!.. Еще!.. Еще!..

Она улыбалась, кланялась, прижимала руки к груди, посылала публике воздушные поцелуи. «Еще, еще, так вот кричали мне мужчины, какое ненавистное прошлое рабочее словцо». Черные налаченные локоны на щеках вымокли, развились. Пот тек с нее градом. Убегая за кулисы отдышаться, она утирала лицо, шею и руки полотенцем, что протягивал ей смеющийся от радости помреж.

— Люба, ура, ведь это триумф!.. У нас в России сейчас больше нет такой блестящей певицы, как ты… Это настоящее шоу, на высшем уровне… Мы продадим этот «Карнавал» в Голливуд, в Карнеги-холл, куда угодно, вот увидишь…

Она поклонилась еще раз. Зал неистовствовал. Она убежала за кулисы — теперь уже совсем. «Пусть хоть голоса сорвут — больше не выйду!» Подтанцовщики и подпевалы толпились восторженно за кулисами вокруг нее.

— Что, козлятки-ребятки, полный кайф?.. все по кайфу, оттяг капитальный!..

— Да уж, Любка, показала ты всем…

Мелькнуло в толпе бэк-певцов улыбающееся лицо синего Фрэнка. Вон и Джессика. Милая мулаточка. До чего зеленые глазки. А вот и ребята-рокеры, здорово они ее выручили во втором отделении. Правильно Беловолк сделал ставку на молодежь — рок их родной язык, и с молодняком надо говорить на их языке. Ну ведь и она не старуха, ха! Сколько лиц… какая толпа… Какой стыдный пот течет по лицу все время, как жарко мне, скорей бы на воздух, скорей бы куда-нибудь вон отсюда…

— Попей, — Беловолк протянул ей термос с горячим кофе. — Ты же умираешь от жажды. Как ты вытянула все эти «бисы», не пойму. Практически это третье отделение. Ты на сцене уже четыре часа. Больше!

— Марафон, танцуем без перерыва, — тяжело дыша, бросила Алла и припала к термосу. — Ф-фу, горячее! А холодненького ты ничего не захватил?

— Если тебе дать сейчас холодненького, дура, двустороннее крупозное обеспечено. Пей это! О, вот и наши друзья, — продюсер показал белые вставные зубы, — здравствуйте-здравствуйте, дорогие мои!.. Григорий Андреич… Бахыт… Риточка, мое почтение, вы, как всегда, неотразимы…

Алла оторвалась от термоса. Как это здорово, что она ливанула в кофе слишком много коньяка. Ударило в голову, отлично.

Ее глаза скрестились с глазами Риты Рейн.

— Ну что, переодеваться? — спросила она Беловолка, не сводя глаз с Риты. — Или ехать на банкет прямо в эстрадном наряде?

— Езжай так, не напрягайся, дай только я с тебя плащ сниму, — Беловолк шагнул к ней, осторожно снял у нее с плеч черный шелковый плащ, — тебе идет это платье.

Зубрик кашлянул. Алла продолжала смотреть на Риту. Рита — на нее.

На ее грудь. Алмазы на черном. Ее алмазы — на груди этой потаскушки.

— Куда едем, Юра, — Бахыт сделал нарочито бодрый голос, — где отмечаем сногсшибательный успех нашей изумительной, неподражаемой Любочки? — Он нахально подмигнул Алле. — Какой ресторан сняли? «Арагви»? «Пекин»? «Вольф»? Или что покруче?