Михаил Серегин - Облава на волка

Вот после этого Николай очнулся и почему-то вспомнил слова, которые сказал этой чертовой суке Лиле:

– Ты вон о чем… Ну что ж… Звони…

Николай понимал, что дела его из рук вон плохи. Несмотря на его упрямство, его вина будет доказана как пить дать. И мотать тогда Щукину срок до конца жизни.

Но маленькая надежда еще оставалась у Николая: он из телефонных разговоров своего следователя понял, что его собираются переводить в Москву – для разъяснения некоторых фактов его предыдущего московского дела.

А в дороге…

А в дороге всякое может случиться.

– Ничего не понимаю, – сказал себе Седой.

Он сидел совершенно один за столом в своем кабинете в неприступном особняке «Орлиное гнездо». Стол его, в былые времена усыпанный бумагами, теперь заставлен был бутылками, неопрятно валялись по всей комнате огрызки яблок, лохматые кисти винограда, обрывки колбасной кожуры и воняющие рыбные шкурки.

– Ничего не понимаю, – повторил Седой.

Он поднял глаза, глянул прямо перед собой и вздрогнул – кто-то смотрел на него, взгляд был полон ненависти и страха, отчаяния и тупой тоски; в общем, столько плохого было в этом взгляде, что у Седого будто ледяными тисками сдавило сердце.

Через минуту он отвел взгляд в сторону и, глухо застонав, помотал головой, пытаясь вспомнить, когда и в каком состоянии он снял со стены старинное зеркало в массивной посеребренной оправе и водрузил его на стол перед собой.

И не смог вспомнить.

Целую неделю Седой безвылазно сидел в своем особняке, запершись в кабинете, никого не желая видеть и выгнав из особняка почти всех, кроме самых верных и необходимых людей.

Случайно набредя на эту мысль, Седой горько усмехнулся.

Самые верные и необходимые…

Самым верным был Семен. Он в Питере остался и сюда уже не вернется. Если, конечно, не затеять долгую волынку с перевозом праха.

А самой необходимой в жизни Седого стала его дочь Лиля. После того как ее похитили, старик не находил себе места – и в самом деле превратившись в старика, он бродил целыми днями один по городу, без охраны, словно пытая судьбу, что еще она готовит для него, какие удары?

И последний удар, почти доконавший Седого, прогремел неделю назад: ему сообщили, что все питерские, занимавшиеся поисками его дочери, угодили в ментовку. Только Пете и Филину удалось спастись – они были на Капитоновой даче, когда разразилась облава, а как только почувствовали опасность, рванули домой.

До дому они, правда, не доехали: если Петя Злой еще мог передвигаться без посторонней помощи, то Филин был совсем плох. Они застряли под Питером в какой-то грязной гостинице, звонили оттуда Седому, просили прислать людей, но Седой отказал, велел им сидеть в гостинице и ждать, когда им позвонят и попросят отвезти Лилю в «Орлиное гнездо» – как и договаривались.

Седой прекрасно знал, что все, с кем он договаривался насчет Лили, либо мертвы, либо повязаны, но, надеясь неизвестно на что, он все-таки запретил Пете и Филину ехать домой, оставляя себе последний малюсенький шанс.

Седой снова посмотрел в зеркало.

Где он – этот последний шанс?

Ничего в зеркале не видно, кроме собственной исхудавшей рожи, покрытой белой щетиной.

Щукину уже приходилось сидеть в тюрьме, проходить предварительное следствие и много разных других процедур, так что он знал, каким словам следователя стоит верить, а каким нет.

И после сложного процесса отфильтровывания правды от обычной ментовской лжи, направленной на то, чтобы сломать подследственного, в сознании Щукина четко отпечаталось: да, его переводят в Москву, но не только для того, чтобы возобновить то уголовное дело, которое отложили, когда отпустили Николая из столицы, а еще и для того, чтобы передать Щукина в руки столичных профессионалов, которые постараются вытрясти из него все.

И вот уже целый день Щукин видел перед собой одно и то же. Зарешеченное оконце, в котором с немалой скоростью пролетали деревья, начавшие уже зеленеть, рыхлые придорожные косогоры, полуразвалившиеся деревеньки российской глубинки, грязный снег в прогалах спускавшихся к железнодорожному полотну крутых откосов.

Да еще два конвоира, ехавшие тут же, в купе, дверь которого запиралась на ключ, стоило кому-нибудь выйти или зайти.

Николай молчал, лежа на своей полке и закинув за голову скованные наручниками руки. Сначала конвоиры косились на него, словно ожидая от опасного преступника какого-то подвоха, а потом перестали обращать внимание, занятые только тем, как бы избавиться от снедающей их скуки.

К концу дня Щукин стал наблюдать за ними, гадая, придет им смена на ночь или нет.

Конвоиров, как уже сказано, было двое. Один совсем молодой – с белесыми короткими ресницами, молочно-белыми, точно выгоревшими на солнце волосами и детскими губами, беспрестанно что-то жую-щими.

Второй – постарше и, судя по всему, гораздо опытнее, пышноусый и дородный, он разговаривал хриплым басом и посматривал на Щукина так, будто тот давно был его собственностью, тогда как во взгляде младшего конвоира Николай часто ловил любопытство и некоторый даже страх.

Часа через два Щукин понял, что смены конвою не будет. Они и сами, видимо, на такое паскудство со стороны начальства не рассчитывали, потому что совсем приуныли, когда за зарешеченным окном сгустились сумерки.

Щукин лежал молча, апатично глядя в потолок, слушал разговоры конвоя.

– Вот суки, – тонким голосом сетовал молодой, его звали библейским именем Моисей, по крайней мере так его величал дородный – Иван Иванович. – Вот суки, – говорил Моисей, – сами, наверное, водку жрут да с бабами ерзают, а мы тут припухаем. И нельзя выйти никуда… А я после дежурства! Что же мне – тройной наряд выполнять, что ли?

– Да! – густым и размеренным басом проговорил Иван Иванович. – Служба наша не сахар. Но на то она и служба, чтобы ее нести.

– Иваныч! – помолчав, проговорил вдруг Моисей. – Может, я того… сгоняю на полустанке за пивом?

– Сдурел? – укоризненно посмотрел на него почтенный Иван Иванович. – Это тебе не пассажирский поезд. Ты бы еще вагон-ресторан спросил. На полустанках не останавливаемся, а если когда и стоим, выходить на перрон строго воспрещается. Инструкция такая, система, – говорил Иван Иванович, которому, кажется, очень нравилось, объясняя сложности милицейской службы, произносить такие слова, как «инструкция» и «система». – Структура, – сказал еще Иван Иванович, – милицейских органов – это да-а…

Протянув последнее слово, Иван Иванович замолчал, не зная, о чем говорить дальше. На молодого Моисея такие слова, как «структура» и «система», произвели гнетущее впечатление.