Андрей Троицкий - Пропавшая в Москве

– Можете выяснить, куда увезли тело?

Санитар вернулся через пару минут и назвал номер другого морга.

Николай Макарович появился в кабинете только через час. Джейн сидела на том же месте, разглядывая носки своих башмаков. Ботинки она нашла на табурете вместе с новой одеждой. Обувь поношенная, но сделана из толстой кожи, поэтому развалится еще нескоро. Кажется, такие же башмаки носила Королева Виктория.

Джейн подумала, что до безумия ей осталось рукой подать. Бессонница и голод свое дело сделали. До сих пор ей кажется, что руки, грудь и шея перепачканы человеческой кровью, горячей и густой, как масляная краска. Эту кровь нельзя смыть ни струей воды из-под крана, ни растворителем. Разве только что концентратом серной или азотной кислоты. Смыть кровь вместе с кожей.

Лихно сел за стол и сказал:

– Аносов – это не человек, а зверь. И вы получите тому доказательства. В случае отказа вы заставите меня сделать страшные вещи, которые я совсем не хочу делать. Я даже говорить об этом не хочу, потому что по натуре неисправимый либерал. Ну, подумайте о своем ребенке, об отце. Много ли ему осталось?

Джейн почувствовала, как в груди оборвалась какая-то ниточка. Оборвалась и ударила по сердцу. А сердце, словно бокал тонкого стекла, треснуло, а потом рассыпалось на мелкие осколки. Она подумала, что на свете существуют сотни, тысячи приемов изощренного давления на человека. Когда живое существо, ломают словно пластмассовую куклу. Из книг она знает некоторые приемы психологического воздействия на людей. Изощренного, крайне жестокого. Сейчас ее ломают, это мучение будет продолжаться, пока садисты не добьются своего. Как долго она еще выдержит такую пытку? Пару дней? Неделю? Один час? Она сделана не из железа, слеплена из мягкого теста…

Или ее уже сломали?

– Вы даете слово, что меня отпустят, как только я начерчу план того дома?

– Я даю слово офицера. Старшего офицера, что вас отпустят немедленно. Вы не проведете здесь ни одной лишней минуты. А мое слово дорогого стоит.

– Но чем вы докажете…

– Что вам не отрежут голову, а тело не зальют бетоном? – оборвал Николай Макарович. – Тут и доказывать ничего не надо. Как свидетель обвинения вы не опасны. Если захотите рассказать о своем приключении милиционерам, очнетесь в сумасшедшем доме или в тюрьме. Кто поверит в историю про вашу жизнь в подвале вместе с женщиной-кочегаром? Про чертежи дома, которые от вас якобы неизвестно кто требовал? Про Королеву Викторию…

Джейн помолчала минуту.

– Скажите своим… Ну, этим людям. Скажите им, чтобы принесли большие листы ватмана, – пробормотала она скороговоркой. – Штук десять-пятнадцать. Набор фломастеров. Простые карандаши. И чертежные инструменты, доску на подставке.

– Ну, наконец-то. Есть хороший компьютер со специальной программой…

– Я работаю по старинке. Большие чертежи удобнее делать на бумаге.

– Скоро вы все получите, – отчеканил Николай Макарович.

На его физиономии появилась гримаса, отдаленно напоминающая улыбку.

Когда Джейн привели обратно, в комнате было прибрано. Исчезло пальто, изъеденное молью, грязные обноски, что Королева Виктория надевала на работу. Бетонный пол тщательно отскоблили, бурых пятен запекшейся крови не видно. Не осталось никаких следов пребывания здесь безумной женщины. Только голая железная койка и цветная фотография журнальной красавицы, прилепленная к стене хлебным мякишем. На топчане Джейн лежал новый матрас, теплое одеяло и комплект свежего постельного белья. Пахло стиральным порошком и хлоркой. Для полного счастья не хватало вазы с весенними цветами и томика лирических стихов.

Вместо цветов на столе пять банок тушенки, рыбные консервы, круг копченой колбасы и краюха свежего хлеба. Джейн застелила постель, подумала, что надо бы помыться в корыте и хоть немного поесть. Но сил хватило лишь на то, чтобы лечь и провалиться в космическую пустоту сна.

– Степанов Николай? – переспросила хрупкая миловидная женщина и перевернула страницу регистрационного журнала.

Она поднялась из-за стола и поправила лацканы белого халата.

– Николай, – как эхо отозвался Радченко.

– Идите за мной, – женщина, цокая каблуками, быстро зашагала по коридору. – Между нами, по поводу этого Николая звонили уже несколько раз. И не только ваш знакомый профессор. Кстати, у него я училась. Правильно сказать, моя учеба продолжается. Осталось полгода интернатуры – и я дипломированный специалист.

– Кто же еще звонил?

– Один чиновник из комитета здравоохранения при мэрии Москвы. Он посоветовал поскорее провести вскрытие и кремировать тело. Ну, по его данным покойный был болен опасной вирусной болезнью. Позже звонили из милиции, спрашивали, когда будет кремировано тело. И почему мы так долго тянем. Я ответила, что вскрытия еще не проводили. Они ответили, что нет никакой нужды это вскрытие делать…

– И что вы?

– У меня ночное дежурство, – ответила врач. – Я сказала, что закончу вскрытие приблизительно в три часа утра.

– Вы не спросили: к чему такая спешка?

– Я всего лишь врач-интерн. И мне вопросы задавать не полагается.

Радченко шагал по коридору и думал о том, что успел повидать в этой жизни немало разных видов. Пожалуй, на свете не осталось вещей, которыми можно поразить его воображение. Как выяснилось, удивляться есть чему. В этот морг на далекой городской окраине он добирался на машине более часа. За это время Дима дважды успел переговорить по телефону с известным профессором медицины. А тот связался с дежурным врачом морга и уладил все формальности. Если бы Радченко отложил визит до утра, то не увидел даже горки пепла, что осталась бы от Коли Степанова.

– На трупе есть синяки, гематомы?

– Синяков хватает. Ему сильно досталось перед смертью. Все лицо разбито.

– Есть ножевые раны? Следы удушения?

– Этого нет, – покачала головой врач. – Я осмотрела пострадавшего. Ножевых или пулевых ранений не наблюдается. Несмотря на все эти синяки и ссадины, я думаю, что смерть ненасильственная.

Врач распахнула дверь ярко освещенного зала, летящей походкой прошла мимо пустых секционных столов к дальнему угловому столу. Сдернула простыню с тела. Радченко шагнул вперед, остановился и замер. Перед ним на гладкой мраморной поверхности стола лежал крупный мужчина лет пятидесяти. Физиономия распухла от побоев, на губах запеклась бардовая корка. Седые волосы на груди стояли дыбом словно от холода. К большому пальцу правой ноги привязана клеенчатая бирка. На ней химическим карандашом написали: «Николай Петрович Степанов. Предположительно – бродяга».

Девяткин вышел из последнего вагона электрички. Перрон пуст. Справа, припорошенная снегом, будка с крошечным окошечком, там продают билеты на пригородные поезда. За платформой глубокий овраг и посадки сосен в три ряда. За ними снежное поле, граница которого сливается с серым небом. По другую сторону насыпи уходит вдаль кирпичная стена, за ней – территория цементного завода.