Борис Седов - Правила боя

– Сейчас я вас чайком угощу, – сказал Дмитрий Захарович. – Любите чаек-то?

– Конечно, – радостно ответил Сергачев, последние тридцать лет ничего, кроме кофе, не признававший.

Певцов выглянул в коридор, услышал недобрые слова о своей скорой кончине, удачно увернулся от плевка в свою сторону и сказал:

– А мы – в комнатке сварим, там люди, мешать им буду, в комнате-то оно даже вкуснее получается.

И потом, сидя над разномастными чашками с добротным лагерным чифирем – на Соловках пристрастился – Певцов выслушал короткий рассказ Петра Петровича о его поисках книги, выслушал и всплеснул руками:

– Вспомнили, наконец! Я уж думал, кроме меня, о той книге никто и не знает. Боже ж ты мой, Боже ж ты мой!

И вскочил, и бросился к одной из книжных полок, а у Сергачева сладко заныло сердце, вот сейчас возьмет, да и вытащит откуда-нибудь из второго или третьего ряда, потому что полки были старой работы и делались мастерами не для книг, а для какой-то другой домашней надобности, и положит перед ним эту самую треклятую книгу и скажет при этом скромно – вот она.

И почти так и случилось.

Дмитрий Захарович вытащил из глубины полки толстую, переплетенную кожей рукописную книгу, положил перед Сергачевым и сказал:

– Вот, – но при этом добавил: – Это каталог рукописных книг, хранившихся в библиотеке Соловецкого монастыря. Ваш покорный слуга ее собственноручно составил, за три года пребывания в УСЛОНе. Да-с, славное было время, замечательное, по-своему, конечно. Я же имел честь делить пайку с отцом Павлом Флоренским и тезкой моим, Дмитрием Сергеевичем Лихачевым, преславным нашим академиком. Вам бы с ним поговорить, он о старописанной книге многое знает. Да-с, многое, но не все, потому что когда я обнаружил на хорах эту книгу, она там под колченогую лавку была подложена, и принес Дмитрию Сергеевичу, тот однозначно свой вердикт высказал, буквально – одним словом. Мусор – вот что он сказал об этой книге. И больше уж к ней не обращался. А я, усердный студиозус книгу в каталог внес и описал ее должным образом, наравне с другими, которые, по мнению Дмитрия Сергеевича, отнюдь мусором не были.

– Так вы видали эту книгу? – оживился Сергачев.

– Не токмо, как вы изволили выразиться, видал, но и в руках держал, и перелистывал, и описал по всем правилам библиографической науки, с некоторым применением науки палеографии, хотя, может быть, и не совсем по праву…

– Отчего же не по праву, Дмитрий Захарович, книга-то древняя…

– Совсем она не древняя, дражайший Петр Петрович, потому что, – Певцов открыл свой рукописный каталог и после недолгих поисков показал Сергачеву нужную страницу, – потому что она была написана никак не ранее 7180 года от сотворения мира, или 1672 года от Рождества Христова. О чем, кстати, свидетельствует и надпись, сделанная переписчиком, иноком Питиримом…

Тут Сергачев невольно вздрогнул, услышав свое монашеское имя.

– Позвольте, Дмитрий Захарович, – и взял из рук Певцова написанный от руки каталог.

Книге было посвящено добрых полторы страницы убористого, легко читаемого почерка, о ней говорилось все: и размер, и количество страниц, и состояние переплета. Говорилось еще, что переплет – из телячьей кожи недурной выделки, без надписей и тиснений, посередине имеет след от деревянной лавки в виде вдавленного квадрата со стороною 25 мм, по краям вмятины кожа имеет глубокие трещины.

Название же книги звучало так – «Словеса пречудесные о тайном и явном знании, токмо для иноков ангельского чина явленном».

К сожалению, добавить что-либо к написанному в каталоге Дмитрий Захарович Певцов не мог. «Словеса» были, по его мнению, какой-то компиляцией, скорее всего переведенной с одного из европейских языков, и единственным достоинством книги было то, что она представляла собой по-видимому, единственный известный науке экземпляр, дальнейшая судьба которого Певцову была неизвестна.

– Понимаете ли, Петр Петрович, срок у меня вышел, оставаться там далее причин у меня не было никаких, я и покинул благословленные острова, и книжицу эту, мною составленную, с собой прихватил. Тогда, в двадцатые годы, все было намного проще… А в тридцатые меня Бог миловал, потом война, блокада… – он погладил телячью обложку каталога, – знали бы вы, сколько раз я порывался из этого куска кожи суп сварить, но все тянул, оставлял на черный день. А потом, когда настали черные дни, у меня сил уже не было дойти из Пушкинского Дома сюда, на Марата, так и остался каталог в целости и сохранности, как я его на Соловках переплел… А жену мою, Машеньку, осколком убило, в сорок третьем, весной, на Стрелке у Пушкинского Дома свой огород был, она пошла нарвать первой зелени, к обеду и… один снаряд на Стрелку и упал всего… ну да ладно, скоро свидимся…

Певцов встал, нетвердо подошел к столику, где разложены были чайные принадлежности.

– Давайте-ка еще чайку, на дорожку, а каталог этот себе возьмите, мне он уже без надобности. Помру, так россияне, – он мотнул головой в сторону шумного, как в праздники, коридора, – все на помойку выкинут, им этого не надо, они не русские, они россияне, и культура у них своя, не русская…

Пенсионная праздность была не по душе Петру Петровичу Сергачеву. Основательно отработав все возможные следы пречудесной книги о тайном знании, он немедленно принялся искать новую точку приложения своих сил, имея в виду, конечно, не те немощные физические ресурсы, которые еще таились в его старческом теле, а силы ума и знаний, мощь «маленьких серых клеточек», как говорил Эркюль Пуаро.

Изучив малознакомую ему ситуацию в России, Сергачев с удивлением понял, что единственной организованной, сплоченной и финансово независимой силой являются преступники. Конечно, не уличная шпана, отнимающая пенсионные рубли у бабушек в подъездах, а два равновеликих и равнозначимых преступных сообщества – профессиональных уголовников – урок, во главе с «ворами в законе», и преступников «новой волны» – «спортсменов», «отморозков», «черных».

Первые были монолитны, сплочены, имели четкую иерархию и выработанную годами идеологию – это была готовая к действию машина, оказавшись у руля которой можно было влиять на судьбу России, а там, чем черт не шутит, и мира. Вторые – разобщены и не стремились к консолидации, идейная база выражалась одним словом – «деньги» и сила их зиждилась на беспредельной жестокости «отморозков», крепости кулаков «спортсменов» и наркопоставках, которые обеспечивали «черные».

Поэтому неслучайно пришел Сергачев именно к Кирею, одному из преступных авторитетов города, пришел и предложил свои услуги, не кичась годами зарубежной службы на разведку, орденами и генеральским званием. Пришел, как равный к равному, и потому был принят и стал своим в том кругу людей, о котором он даже не имел представления несколько лет назад.