Борис Седов - Правила боя

Не стреляйте в гитариста!

Я проснулся от запаха резеды.

Всю ночь мне снилось огромное поле, и мы со Светланой, держась за руки, бежали по этому полю куда-то вдаль, к солнцу, медленно поднимавшемуся из-за колючих кустов на далеком краю бесконечного ковра цветов.

Картинка была та еще, вульгарная, как сцена из советского фильма про счастливую колхозную жизнь, но просыпаться не хотелось, и я, здоровый мужик, боксер, разведчик и эмиссар Господина Головы, бежал по цветущему полю, вместе с любимой женщиной, бежал до тех пор, пока все настойчивей не стало биться в ушах сердце, все громче и громче, так, что я, наконец, проснулся.

Проснувшись, я почувствовал запах резеды и услышал настойчивый стук в дверь. Пришлось не только открыть глаза, но и встать, накинуть халат и отпереть дверь. На пороге стоял Паша, стоял и радостно улыбался.

От Паши тоже пахло резедой.

– Привет, – сказал он и прошел в номер. – Кофе будешь?

– Ага, – буркнул я, – и завтракать буду, и кофе пить.

– Сей минут! – весело отозвался Паша и снял трубку.

– Чем от тебя пахнет? – спросил я.

– Пахнет? – удивился Паша.

За две недели, что мы провели в гамбургской гостинице «Саксонский двор», я вроде бы неплохо узнал Пашу, бывшего при мне переводчиком, секретарем, телохранителем и стукачом, сообщавшим Петру Петровичу Сергачеву о всех моих телодвижениях на немецкой земле.

Паша – это было неизбежное зло, как плохая погода и реклама прокладок, с которым приходилось просто мириться, и я от нечего делать принялся Пашу изучать. Главной его чертой, которая сразу бросалась в глаза, была непосредственность.

Если Паша чему-либо радовался, издалека было видно – Паша радуется, если он чему-то удивлялся, то по всей фигуре было понятно – Паша удивляется.

Так вот сейчас Паша удивлялся.

– Пахнет? – спросил он. – Утром брился – лосьон пользовал, потом душ принял – значит шампунь был, потом дезодорант, потом туалетная вода, к тебе шел – жвачку жевал, много чем пахнет получается. А что?

– Да ничего, с утра запах привязался. Жрать хочу…

– Будет и жрать, – сказал Паша.

И точно – вошла горничная, принесла поднос с завтраком.

Кофейник, испускавший из гнутого носика душистый, видимый глазом аромат горячего кофе; сливочник, с густыми как желе сливками от больших грустных коров дармштадтской породы, таких больших и тяжелых, что им даже не вешают на шею колокольчик-ботало, потому что они не способны к бегу, а только к медленному передвижению по влажным, напоенным росой лугам земли Гессен; две чашки пожелтевшего от возраста старинного саксонского фарфора – живем-то мы в гостинице «Саксонский двор», и земля, на которой стоит Гамбург, именуется Нижняя Саксония; была еще изящная серебряная посудинка с невесомыми кусочками сахара…

И еще много всякого нужного для цивилизованного потребления утренней пищи в цивилизованной стране.

Паша налил себе кофе и закурил, не спрашивая разрешения, потому что пил кофе и курил в моем номере уже шестнадцатый день.

– Вот ты говоришь, запах с утра привязался…

Паша осторожно взял хрупкую антикварную чашку, сделал крошечный глоток кофе, закатил в восхищении глаза и, поставив чашку на место, закончил фразу:

– А я у горничной узнал – утром в гостинице тараканов травили, швабский дихлофос, он, оказывается, резедой пахнет.

Я вздохнул – сон окончательно развеялся – не было ни Светланы, ни цветущего поля. Наяву был только немецкий дихлофос с запахом советского цветочного одеколона.

– Ты ешь, а я тебе новость скажу, – Паша аккуратно выпустил дым в сторону неприбранной постели.

– Хорошую? – спросил я сквозь яичницу.

– Хорошую, – успокоил он. – Тебе привет от Наташи…

– Кто есть Наташа? – спросил я голосом немецкого офицера из фильма про войну и партизан.

– Ну, Наташа, она – молодая особа, с которой ты не так давно познакомился в Питере, имел кой-какие приключения, прежде чем отбыл в страну ФРГ, оставив ее на попечение старика Сергачева.

– Правда! – я сразу все вспомнил. – А что Наташа, откуда, как?

– А девушка Наташа будет ждать тебя в двенадцать в баре, потому как она случайно, проездом, оказалась в городе Гамбурге и вечерней лошадью отбывает в дальнейшее путешествие по европам.

– Кайф! – сказал я, одним словом выразив свое отношение к завтраку и приезду Наташки. – А сейчас сколько?

– А сейчас одиннадцать двадцать пять, так что у тебя на все про все – полчаса. Мыться, бриться, одеваться…

– Сначала курить, – решительно сказал я и потянулся за сигаретами.

Долговязая джинсовая девица резво вскочила из-за столика и изобразила книксен, явно направленный в мою сторону. Сделав два шага и присмотревшись, я понял – Наташка! Боже мой, что деньги делают с человеком! Вот все говорят – деньги – зло, деньги – портят, а я скажу – хорошие деньги хорошего человека делают только лучше…

– Наташка, – сказал я, – ну ты даешь!

– А то, – гордо ответила она и села, сложив руки так, как делали это первоклассники в годы моей молодости.

– Ты что пить будешь?

– Сок, – потупилась она, – я несовершеннолетняя, мне спиртного нельзя…

Я принес два холодных стакана с соком, сел напротив Наташки и принялся ее рассматривать. Такое впечатление, что последний месяц она не выходила из салонов красоты, соляриев и бассейнов, делая массаж, маникюр, педикюр, эпиляцию и другие страшные процедуры, направленные на поражение мужского контингента просто наповал. От прежней девчонки, пившей водку в случайной мужской компании, не осталось ничего, кроме взгляда, который она бросала на меня из-под опущенных ресниц.

– А я в Монтре еду, – сказала Наташка.

– Чего ты делаешь? – не понял я.

– В Монтре еду, – терпеливо объяснила она, – это во Франции, вообще-то оно называется Монтре-су-Буа, а так – просто Монтре.

Это значило примерно – я из этих Монтре не вылезаю, поэтому оно для меня просто Монтре, а вы уж будьте добры полностью – су-Буа добавляйте.

Она поскребла лаковую столешницу перламутровым ноготком и прошептала:

– Может, в номер к тебе поднимемся? Посидим, выпьем, поболтаем и вообще…

– Что «вообще»? – грозно спросил я.

– Так, пообщаемся…

И только я хотел достойно ответить нахальной девице, как экран стоящего в баре телевизора погас, а затем появилась заставка новостей, и сразу за ней – кадры какого-то горящего разрушенного здания, потом это же здание, снятое с вертолета, потом опять съемки с земли – пожарные машины, кареты «скорой помощи», репортер, что-то быстро говорящий на непонятном мне немецком языке, снова съемки с вертолета, мелькнула тень Бранденбургских ворот…

Судя по времени в углу кадра, это был прямой репортаж.