Геннадий Прашкевич - Пятый сон Веры Павловны

Бредет Иванушка по лесу. Игрушечный гуру… Стоит избушка на курьих ножках. С коробом счастья… Говорит Иванушка: «Повернись, избушка, ко мне задом, а к лесу передом!» А избушка в ответ: «Может, тебе, придурок, еще „Голубую луну“ напеть?»

– Что такое порок, Мориц?

Бидюрова медленно повернулась на бок.

Ее смуглая, прекрасно загоревшая кожа маслянисто поблескивала от пота.

– Всего лишь отступление от библейских заповедей.

– Откуда ты знаешь?

– Сам додумался.

– Вот я и говорю, что ты козел.

– Почему?

– А потому что ты до всего именно сам додумываешься. Какие, к черту, заповеди? Например, в Нью-Йорке заповедями не пахнет. Там пахнет спермой и пивом, а ведь Америка страна религиозная. О заповедях там вспоминают в полицейском участке. Как можно отойти от того, о чем не имеешь никакого представления? Молчи, пожалуйста, – Бидюрова закрыла рот Морица теплой нежной ладошкой. – Молчи, терпеть не могу умников. Из-за умников везде секс и насилие. Даже в микромире. – Она вздохнула: – Мы зря сюда притащились. Я чувствовала, что сегодня не надо идти. Вообще-то мне нравится валяться вот так по жаре голой, но все равно мы зря притащились. Сегодня я не расслаблюсь. И ты выглядишь, как старикашка.

– Да нет, я просто давно живу.

Бидюрова помолчала. Ее пальцы перебирали бревенчатую стену, как клавиши.

– Я не хочу твои-и-их неприкаса-а-аний…

Мориц ухмыльнулся:

– У тебя нет слуха.

– А еще чего у меня нет?

Да ничего у тебя нет, подумал Мориц.

Безумный дактиль половых актов… С седьмого, а может, с шестого класса, а может даже и с пятого твою красивую задницу и твои красивые груди топтали и мяли все, кто хотел. Мне нравится видеть, как ты мучаешь и мнешь свою грудь, как идут ромбом танки, летят журавли… На свете много рьяных топтальщиков. Если б каждая пчела приносила мед… Но ты ничего не собрала, потому что всегда собирала не то, что следует собирать человеку. Правда, реакция у тебя скорая. Как реклама на говновозке: «Кнорр – вкусен и скорр!» А что собственно надо человеку? – подумал он. Что надо человеку, кроме красивой задницы и красивых грудей? Понятно, что Бидюрову вопросы пуаперизма по определению не могут занимать, но с такой грудью…

Мориц знал, что думать так несправедливо.

Он видел, что Бидюрова действительно не может расслабиться, что ей что-то мешает, но не мог понять – что? А может, не хотел понять. По-настоящему ведь все с ними случалось внезапно и, как правило, за стеной. Правда, иногда случалось и в этой избенке. Редко, но случалось. Он помнил это. Но сейчас, после того, как они, наконец, продрались сквозь сухую еловую чащу к уединенной избе (там, где река образовала свой самый выкуплый изгиб) , не откликающееся тело Бидюровой его злило. И розовые трусики трогательно висят на краю деревянной лавки, и смутные ели вплотную подступают к крошечному окошечку, и сердце сладко щемит, а слов нет… Ну, и славно, ну, и хорошо, но зачем быть такой упертой?… Лежим, как голые пупсики…

Бидюрова, правда, не могла расслабиться.

Руки ее лежали не там, где должны были лежать.

Физики нас не рассудят, лирики не простят… Длинные ноги терялись в перспективе, такие ноги нуждаются в хороших руках. Грудь – тоже. Нежный дым поцелуев… Бидюрова ничего не прятала, все было открыто для глаз, пожалуйста, жри меня, Мориц, мне не жалко. Отечество скаталось как шинель… Все жгло, все влекло, мучило, но даже самые нежные прикосновения не вызывали встречных желаний.

Власть над тобой не вернулась…

Но разве она не хочет того же, чего хочет Мориц?

Разве она не хочет стона душной сумеречной тайги, прокаленной нещадным Солнцем? Разве не хочет елей, тяжело опустивших плоские лапы до земли? Разве не хочет стона знойной поляны, над которой вьются шмели и ароматы, разве, наконец, не хочет стона в уединенной избенке, в которую, к счастью, совсем не залетают оводы и комары?

Когда рука Бидюровой легла ему на бедро, Мориц шепнул: «Ниже…» И она ответила, тоже шепотом: «Это успокаивающий массаж…» И перевернулась на спину, и тяжелая ее голова удобно легла на сгиб локтя.

И всюду страсти роковые, и от судеб защиты нет…

Простыня была тонкая. Бидюровой не очень приятно было, наверное, валяться на деревянных нарах, но она сама хотела этого. Саблю дайте, правила дорожного движения… Она потому и молчит, что знает, что может делать все, что захочет, иначе бы сюда не пошла. Медведь-шатен… Что в ней осталось от алтайской фамилии? Да ничего, решил он. Никаких этих раскосых глаз, диковатой грубости в жестах, приземленности в словах, – просто голая русская женщина, которую хочет каждый, но в глазах которой постоянно горит это злобное «Не дам!»

Основной инстинкт…

Почему ее не зажигает на живое?

Тяжелая голова лежала на сгибе локтя, но Мориц почему-то видел не Бидюрову, а сумеречность чужого гаража.

Тогда стояла ночь.

А гараж действительно был чужой.

Он был просторный и длинный, свет не горел, все выключатели, наверное, находились снаружи. В смутном лунном свете, то падавшем в высокое зарешеченное окно, то исчезающем (наверное, наносило облака), таинственно мерцал отражатель поставленного у стены «Ниссана».

Межведомственный конь Тролль…

Постанывая, не понимая, сколько у него ног, Мориц ползал по деревянному полу, бессмысленно шарил во всех углах, но не было в гараже ни фонаря, ни спичек, ни свеч.

Может, и хорошо.

Найдись тогда спички, подумал он, я не раздумывая запалил бы гараж, и сам в нем сгорел. Я тогда был живой, мне только казалось, что я умер. Зачем создавать столько тоски?… Тощая крыса возилась во тьме, под потолком раскачивались мерзкие пауки. Или ему казалось?

Какая разница?

Мориц прижимался лбом к холодному боковому стеклу «Нисана» и празднично блевал на красиво выгнутое крыло . Шебутной я был по младости, не скрою… Он давно потерял несовершеннолетнего инвалида, голова раскалывалась. А по жизни я катался, словно ртуть… Голова у него разламывалась уже несколько дней подряд . И блевал, случалось, красною икрою, даже паюсной случалось блевануть… Пытаясь унять адскую боль, Мориц часами, упершись лбом в холодный бетон, смотрел в узкую, найденную в стене щель; он видел как бы знакомый, и в то же время совсем незнакомый подъезд…

Так шли годы.

Потом пришли люди.

Стали говорить укоризненное, бросили в машину, долго куда-то везли.

Потом куда-то приехали. Он увидел шмыгнувшую по кедру белку. Подошла красивая женщина. Может, тоже шмыгнула с кедра. От нее пахало лесной красотой, но Мориц точно знал, что фамилия у нее ублюдочная. «Ты терпи, Мориц, – хрипло сказала она. И представилась: – Я Бидюрова».