Чингиз Абдуллаев - Исповедь Сатурна

Мы молча смотрим друг на друга. Что еще можно сказать в такой ситуации? Теперь я знаю, почему убрали Ерофеева. Он придумал такую запутанную и страшную комбинацию, подыгрывая мне. Он решил, что для подстраховки нужно вызвать еще одного киллера из России. И этим вторым киллером оказался мой собственный сын. Получается, что с самого начала они меня обманывали. И хорошо разыгранный спектакль с упоминанием моего сына заставил меня самого искать варианты его приглашения в Америку. Приглашения Гримасника на собственную казнь. Я искал предателя, подозревал Джеймиссона и Кервуда. А оказывается, что меня предал мой собственный ребенок. Он был тем самым Гримасником, который должен был выстрелить в Онищенко, чтобы подставить меня.

Внизу уносят раненого премьера. Он хоть и бывший, но все равно скандал неслыханный. Место происшествия уже снимают операторы телевидения. А мы стоим в кабине лифта и молча смотрим друг другу в глаза. Как я раньше мог не увидеть в этих глазах выражение презрения и ненависти? Каким ослепленным дураком я был! Ведь он говорил мне о своих страданиях. Наверное, он считал, что во всем виноват только я один.

И вдруг я все понял. Все сразу понял. Я совершил самую большую ошибку в своей жизни. Уходя из дома, от своей стервы жены, я оставил ей самое дорогое, что у меня было, — моего сына. Я не имел права этого делать. Я обязан был настоять, чтобы его отобрали у этой дряни. Но у меня была такая проклятая профессия, что я не мог даже появляться рядом с Костей. Она получала деньги и все больше меня ненавидела. Я платил ей тысячу долларов, переводил деньги на воспитание сына. Теперь я представлял себе ее внутреннее состояние.

Мы ведь и разошлись из-за того, что, вернувшись одноруким инвалидом, я не мог зарабатывать себе на жизнь. Но потом, уйдя от нее, я стал присылать большие деньги. Представляю, как возрастала ее ненависть с каждым переводом.

Ей стало казаться, что она ошиблась, что не нужно было отдавать меня другим женщинам. Кроме того, она всегда срывала свою ненависть ко мне на ребенке. Я думал, что, уйдя из семьи, сумею устроить и свою жизнь, и их существование. А оказалось, что я ошибся. Я совершил самую большую ошибку в своей жизни — оставил сына истеричке, продолжавшей меня ненавидеть. И эту ненависть она передала моему сыну. Она внушила ему, что я негодяй, оставивший ее с ребенком. Она не говорила ему о моих переводах, скрывала, как я страдал без сына. Наверное, он не помнит, как в начале девяностых его украли и мне пришлось рисковать жизнью, чтобы его спасти. Наверное, и этот эпизод она изложила ему по-другому. Господи, я не имел права оставлять его с ней. Что я наделал!

В его глазах я прочитал то самое сумасшедшее упрямство, которое я так ненавидел в своей жене. Эта чуть наклоненная голова, эти сжатые губы, этот загорающийся ненавистью взгляд. Я слишком хорошо помнил лицо жены. Передо мной стоял ее сын, а не мой. Ее.

Разве могло быть иначе? Ведь я сам оставил его с ней, я сам разрешил ей в течение стольких лет травить душу ребенка воспоминаниями об отце, бросившем их на произвол судьбы. Что же я теперь удивляюсь? Я получил плоды ненависти, которую сам посеял. Я получил обратно своего сына, который уже не был моим.

— Почему? — хочу спросить я, но губы мои сжаты. Я не могу их раскрыть. Если в этот момент он достанет пистолет и начнет стрелять, я не смогу себя защитить.

Мы поднимаемся на последний этаж, и створки кабины лифта снова открываются. Здесь стоит Трошин. Он тоже умеет просчитывать позиции. В его руках пистолет. Ему нужно сделать так, чтобы оба стрелявших остались здесь. И Гримасник и Левша. Но едва он поднимает оружие, как мы вдвоем с сыном разворачиваемся и начинаем стрелять. Оказывается, у Кости в левой руке был пистолет. А у меня он в правой. Трошин отлетает к стене и, размазанный нашими выстрелами, молча умирает. Мы выходим из кабины лифта. У каждого в руке свой пистолет. У него осталось три патрона, у меня четыре. Хватит на каждого.

Мы стоим и смотрим друг на друга.

— Почему? — все-таки пытаюсь произнести я.

Он молчит. Он уже все сказал до этого. Как его били ребята в детстве, обзывая сиротой, как издевались над ним старшеклассники, намекая на мать, нагулявшую сына неизвестно с кем. Как он переживал и страдал из-за того, что меня не было рядом. Это потом я узнаю, что он выступал в армейской самодеятельности и получил кличку Гримасник. Это потом я узнаю, что в Таджикистане он выучился на снайпера, и его работа в банке была лишь прикрытием. Это потом я узнаю, что Ерофеев с самого начала планировал включить Костю в свою игру.

Мы стоим и смотрим в глаза друг другу. Неожиданно он поднимает свой пистолет. Я не смогу поднять свой. Даже если очень захочу. Даже если он начнет в меня стрелять. Я не смогу в него выстрелить. Есть вещи, которые выше человеческих сил. Я не могу стрелять в своего сына, в мальчика, которого я носил на руках, которого пеленал и купал, которого вынес из родильного дома, показывал другим офицерам. Я не смогу в него выстрелить.

У него дрожат руки. Я смотрю, как он держит пистолет. Почему они у него дрожат? И почему он выбрал эту проклятую профессию? Или она как проклятие передается по наследству? Я стою и жду, когда он выстрелит. Молчание длится секунду, вторую, третью. В этот момент он стреляет.

Когда он выстрелил, мне показалось, что пуля попала мне в голову. Но в этот момент прозвучал другой выстрел, из-за моей спины. Я повернул голову. Нужно было сразу понять, какую бумагу для факсов они сюда привезли. Двое итальянцев в светло-голубых халатах достали свои небольшие автоматы, чтобы отсечь от меня Гримасника. Двое убийц, покушавшихся на премьера, — это слишком много. Им нужен только один, а Гримасник должен умереть.

Костя выстрелил первым. Один из итальянцев упал на колено, и Костя сделал еще один выстрел, видя, как нападавший целится в меня. Тогда второй из них начал стрелять в Костю. Шансов остаться в живых у моего мальчика не было. Второй итальянец буквально изрешетил его из своего автомата. Но увлекся и забыл про меня. За эти доли секунды я успел развернуться и выстрелить ему в голову. А потом подхватить падающего Костю. Он так и умер у меня на руках, пытаясь что-то сказать. Мне кажется, он пытался выдавить слово «прости», но, возможно, мне это только кажется. А потом наступила тишина. И я посмотрел на свои руки.

Я сидел перед ним и не знал, что мне делать. У меня не было сил даже плакать. Кричать, проклинать судьбу или самого себя? Кого мне было ругать? Бросить вызов небесам? Отречься от Бога? Но я ведь понимаю, что именно произошло. Однажды я услышал мудрое изречение, которое запомнил на всю жизнь: «Никогда не жалуйся Богу, ибо, если бы он был справедлив, он бы обязательно наказал тебя». Но может, высшая справедливость и состоит именно в том, что наказание бывает адекватно преступлению? И кто знает, что такое наказание вообще с точки зрения Бога? Одному он дает деньги, власть, судьбу и отнимает душу. А другому разрешает остаться со своей душой, не предоставляя всего остального. И кто знает, кто из двух счастливее, если судить с позиций вечности.