Конрад Граф - Рэмбо под Южным Крестом

Гвари вполне удовлетворило это объяснение, но оставалось еще одно обстоятельство.

— Но когда Ньяма увидит, — сказал он, — что второй колышек пуст, он сразу догадается, что Макиуда взял алмаз и убили его с целью ограбления. Неужели у него сразу же не возникнут подозрения?

— Знаешь, Пит, отчего ты так мудро рассуждаешь? — спросил Рэмбо. — Оттого, что ты знаешь больше Ньямы. А он и думать об этом не станет. Он просто решит, что Макиуда не успел размотать леску. Что-то ему помешало, или не приготовил катушку. Да мало ли причин!

— Пожалуй, ты опять прав, — согласился Гвари и осторожно выглянул в окно. — Джон, — все же не смог скрыть удивления следопыт, — он идет!

— Отлично. Вот теперь ты сам убедишься, знает ли панамоль столько же, сколько знаешь ты, мудрец.

Ньяма прошел мимо них легкой пружинящей походкой, играя мускулами, словно бегун перед стартом. На нем была лишь светлая набедренная повязка, впрочем, не настолько изящная, чтобы в ее складках не могла поместиться какая-то катушка. Рэмбо отметил это сразу. Ньяма, не останавливаясь, сразу же вошел в воду, уверенно прошел несколько шагов и резко остановился, наткнувшись на корзину. Он отвязал ее, вытащил на берег и выбросил на песок пять-шесть рыбин, которые, упруго извиваясь, начали свой предсмертный танец. Ньяма отшвырнул их ногой подальше от воды и пошел ставить корзину на место. Когда он привязал ее к шесту, ему осталось найти на воде поплавок, за который была привязана леска. Но Ньяма не стал его искать, он сделал проще: поплыл, пока не наткнулся на саму леску. Вернувшись к корзине, он погрузился в воду, и через несколько секунд все было сделано. Макиуда был постарше и поэтому — осторожнее и осмотрительней, молодой и горячий Ньяма надеялся еще на ловкость и проворство.

На берегу он достал из складок своей набедренной повязки кусок лески, нанизал на нее за жабры улов и таким же пританцовывающим упругим шагом стал подниматься вверх от реки.

— Знаешь, — сказал Рэмбо, отходя от окна, — когда он нырнул, чтобы привязать леску, у меня было такое ощущение, что он затягивает петлю на своей шее. Итак, снасть для ловли алмазов готова, как думаем мы с тобой, но не будем надеяться на наше воображение.

— Неужели ты хочешь пощупать ее руками? — усмехнулся Гвари.

— Обязательно, иначе я не усну.

Вначале они проверили первый колышек и убедились, что на нем резиновым кольцом была укреплена катушка. Рэмбо осторожно подергал леску, и она слегка спружинила. Значит, привязана.

А может, зацепилась за что-нибудь? — недоверчиво спросил Рэмбо.

— Джон, ну за что она может зацепиться, если тут кругом песок!

— Гвари не то чтобы лень было прогуляться до второго колышка, — его стала раздражать дотошность Рэмбо.

— Пит, — мягко сказал Рэмбо, — ведь ты не хочешь попасть на ножи из-за нелепой случайности?

Гвари этого не хотел, и они сходили и проверили при луне второй колышек — леска была на месте. Гвари теперь сам почувствовал себя намного увереннее.

Уже в палатке, укладываясь спать, Рэмбо спросил:

— Пит, ты знаешь, почему я сразу засыпаю.

— Что-нибудь насчет чистой совести? — ухмыльнулся Гвари.

— Нет, — меня не мучат сомнения. Подумай над этим. А я уже сплю.

Мьонге был потрясен. Так потрясен, что на это даже обратил внимание его господин — Шаве.

— Что с тобой, Мьонге? — спросил он, когда увидел, что его зомби не смеет смотреть ему в глаза. — Что-нибудь случилось?

И тогда Мьонге поднял голову, но взгляд его был отсутствующим и странным, словно бы он смотрел не на своего господина, а внутрь себя.

— Я бы хотел, чтобы Ньямбе не сотворил меня, — сказал он отрешенно.

— Но Великий Ньямбе не спас тебя от смерти, и вторую жизнь дал тебе я, — пытался уловить ускользающий взгляд панамоля Шаве. — Мьонге, разве ты забыл об этом?

— Нет, сэр, не забыл. Я все время помнил об этом, но теперь пришли и за ней.

— За кем, Мьонге? — не понял Шаве. — За твоей второй жизнью? — Да, сэр.

Шаве рассмеялся, но сразу же сообразив, что это не к месту, оборвал смех.

— Но ведь ты знаешь, что, кроме меня, над второй твоей жизнью не властны ни Ньямбе, ни мокиссо, ни люди, ни звери. А мне она пока не нужна. Так кто же хочет отнять ее у тебя?

Мьонге промолчал, а промолчав, понял, что он не хочет умирать. Если он назовет сейчас того, кто могущественнее его господина, тот мгновенно поразит Мьонге безумием и изменит его тело.

— Почему ты молчишь, Мьонге? — Шаве начал терять терпение. — Посмотри мне в глаза и скажи, что хочешь сказать.

Мьонге посмотрел господину в глаза, но Шаве не увидел в них ни страха, ни преданности в них была лишь обреченность. И бельгиец почти физически почувствовал, как его власть дрогнула перед слепой и могущественной силой, имя которой Судьба, — ведь только она отнимает у человека надежду и веру, обольщая его покоем обреченности.

— Я видел глаза нгандо-покровителя, — сказал наконец Мьонге. — Он пришел за мной.

— И где же ты их видел? — спросил Шаве.

Сейчас Мьонге солжет своему господину и сразу же ослепнет. Так говорил сам господин. Мьонге не хотел уходить в мир вечного мрака, и поэтому никогда не лгал господину. Но вот сейчас он впервые скажет ему неправду, и наступит тьма. Но она уже не страшила его, потому что он видел глаза нгандо-покровителя, который пришел за его второй жизнью.

— Я видел их во сне, — спокойно солгал Мьонге.

Но после этих слов тьма не наступила. Он по-прежнему видел свет и в этом свете — лицо господина и его напряженно-внимательный взгляд. Мьонге улыбнулся: неужели его господин потерял свою колдовскую силу?

Шаве не понял улыбки панамоля, но она ему не понравилась. Если он солгал и не ослеп после этого, вера в его могущество развеется как дым. Если же он сказал правду и позволил себе улыбнуться при этом, то, значит, потерял уже страх перед ним, его господином, и отдал себя во власть другому покровителю.

Шаве не хотелось верить, что Мьонге осмелился его обмануть. Значит, он сказал правду, а улыбнулся просто своим воспоминаниям о странном сне, который, однако, произвел на него сильное впечатление.

— Никогда не верь снам, Мьонге, — сказал Шаве, пытаясь придать своим словам значительность. — Сны — это дети ложного мира: в них больше каприза, чем смысла. Ты меня понял, Мьонге?

— Да, сэр, — заученно ответил Мьонге бесцветным тоном.

— Вот и хорошо, — без всякого выражения сказал Шаве и, не зная, что еще добавить, устало махнул рукой. — Иди, Мьонге.

Он вдруг почувствовал в себе страшную опустошенность, будто бы тугой мяч проткнул иглой, и он стал терять свою упругость и форму. Шаве видел, что он впервые ни в чем не убедил Мьонге, а тот даже и не пытался скрыть своего полного безразличия к его словам. Все это настолько огорчило и смутило Шаве, что нарушило его душевное равновесие, и наступила полная апатия. В таком состоянии не было желания ни думать, ни действовать, хотелось лишь одного — забыться.