Александр Бушков - Антиквар

С той стороны ворот заливалась визгливым лаем собачонка, судя по скудному голоску, небольшая. Смолин без церемоний подошёл к калитке и загрохотал в неё кулаком. Сначала последствий не было никаких, потом заскрипела дверь, и чей-то пропитой голос рявкнул хрипло:

— Какого… вашу… долбитесь… на…?

— Отворяй, Сергеич! — крикнул Смолин. — Это я, с клиентом!

— С фуентом… — заворчали внутри.

Но тут же, судя по звукам и яростному мату, хозяин загнал шавку в сараюшки, запер и неторопливо отпер калитку. Пригляделся, отступил на два шага:

— Заходите, коли припёрлись…

Это был субъект лет семидесяти, худющий и нескладный, в трёхдневной щетине на впалых щеках. Будучи босиком, он тем не менее щеголял в замызганном костюме в полосочку (пиджачишко поверх тельняшки с прорехой на худом пузе, на лацкане две медали с засаленными, потерявшими вовсе цвет ленточками: «За освоение целинных земель» и «За трудовое отличие». От него распространялась волна застарелого перегара и прочие, столь же предосудительные ароматы.

Покачавшись и поморгав, он неожиданно повернулся и, не оглядываясь, зашлёпал босыми ногами в дом. Смолин ободряюще кивнул спутникам и первым направился следом.

Миновав тёмные сени, они оказались в большой и единственной комнате, обилием меблировки, в общем, не страдавшей: огромный покоробившийся шифоньер из прессованной фанеры, шкафчик, наподобие кухонного, постель, стол, парочка стульев. Справа, за лишённым двери проёмом, располагалась крохотная кухонька с большой русской печью и миллиардами мух.

Хозяин торопливо плюхнулся за стол, где стояли полупустая поллитровка, кусок газеты со ссохшимися солёными огурцами и буханкой хлеба, а также консервная банка, переполненная окурками. Налил себе в пластиковый стаканчик, выпил, поморщился и сообщил:

— Вот, стул свободный, если кто желает… А может, водки кому?

Новоприбывшие, мельком обозрев предлагаемое, дружно мотнули головами, причём Инга даже отодвинулась подальше от стула, словно опасалась, что её силком усадят в чистой юбочке на это страшилище.

— Ну что, водку, значит, никто не будет? — непринуждённо продолжал хозяин. — Хрен с вами, мне больше останется… Кто ж будет купец, Васька? — он присмотрелся. — Не-а, не молодой и, уж конечно, не деваха… Вот этот, — поднял он руку и ткнул пальцем в Дегтяренко. — У него портрет, как в старину на демонстрациях носили… — хозяин старательно надул щёки, задрал голову. — Купец, ага, точно…

Дегтяренко с достойным уважения бесстрастием произнёс:

— Купец есть, когда есть товар…

— Золотые слова глаголите, господин товарищ! — хозяин поднял ладони и беззвучно поаплодировал.

Все пальцы на правой руке — и два на левой — у него были какие-то корявые, должно быть, сломанные когда-то и неправильно сросшиеся. Инга старательно смотрела в другую сторону, притворялась, что оглядывает комнату — как будто тут было нечто достойное внимания.

— Ну ладно, — сказал хозяин, с грохотом отодвигая ветхий стул и выпрямляясь. — Муравья баснями не кормят… Значит, желаете приобрести последние семейные реликвии, сбережённые в житейских бурях? Ох, грешное это дело — родительской памятью торговать…

— Ну не родительской же, Сергеич, — с ухмылочкой сказал Смолин. — Дедовской, так оно точнее будет…

— Один хрен. Всё равно фамильное, — сказал Сергеич, изображая на лице безмерную грусть. — И перешибить тот грех, что я беру на душу, можно только приличной деньгой…

— Деньги найдутся, — столь же бесстрастно сказал нефтяной королёк. — Показывайте, если намерены заниматься делом…

— Да уж придётся…

Сергеич распахнул дверцу шифоньера — тут же с жалобным скрипом повисшую на одной нижней петле, — опустился на корточки и долго возился, громыхая чем-то и шурша. В конце концов извлёк мятую картонную коробку, прихватив её снизу корявой ладонью, чтобы не развалилась, пронёс к столу, шумно на него грохнул и, бормоча что-то, принялся извлекать содержимое: несколько наклеенных на твёрдое паспарту фотографий, две тусклых медали, какие-то бумажки… Наконец рядом со всем этим появилась увесистая бронзовая чернильница, судя по надписи, принадлежавшая некогда библиотеке Санкт-Петербургского охранного отделения. Сергеич раза два клацнул крышкой, поднимая её и опуская, развёл руками:

— Чем богаты… Дедушка, светлая ему память, был мужичок замысловатый и с большими фантазиями. Когда они в семнадцатом в Питере зачищали старый режим, он, изволите видеть, на память прихватил вот эту ерунду — памятка о героическом участии в Великой Октябрьской… А вот лично я, скажу вам по совести, уж непременно постарался бы набить карманы чем-нибудь подороже. В семнадцатом, наверняка, всякого бесхозного золотишка и камешков было, что грязи… Эх…

Смолину самому хотелось тоскливо вздохнуть. Не надо никакой другой мечты — машину б времени, и в Питер, этак в декабре семнадцатого, когда в обеих столицах не то что квартиры — дворцы наподобие юсуповского стояли бесхозные посреди всеобщего хаоса и совершеннейшей неизвестности. Пара недель там — и помирать потом не жалко…

— Была ещё шашка и пара маузеров, — продолжал Сергеич, почёсываясь. — Только когда в тридцать седьмом за дедушкой припёрлись, их, соответственно, прихватили в первую очередь. А всё это, — он ткнул пальцем в лежащие на столе предметы, — бабка ещё в тридцать шестом подальше от греха в чугунок запихала и в стайке закопала поглубже — а деду наврала, что в колодец выкинула. И правильно сделала: за такую чернильницу деду бы ещё навесили и службу в охранке в звании полковника… Как в воду глядела: в колодец они полезли и долго там шарились, а в стайке было по колено назёму, они и побрезговали пачкать хромачи… Любуйтесь, господин хороший, если имеете интерес, можете в руки брать и глазами рассматривать. Только заранее предупреждаю: я не в дедушку, революционной романтики не дождётесь, так что денежки я с вас намерен слупить немалые. Уясни себе это хорошенько, чтоб недоразумений не было потом. Всё равно уйдёт товар, как мне растолковали…

Дегтяренко подошёл к столу, сузив глаза, протянул руку. Фотографии и ветхие листочки бумаги с выцветшим машинописным текстом он рассматривал лишь мельком. Гораздо больше времени уделил медалям за беспорочную службу в полиции, с профилями Александра III и Николая II, окружёнными венком. Наконец взялся за чернильницу, приподнял её одной рукой легко, как пёрышко — здоров и силён был, бычок — без тени брезгливости, наоборот, с загоревшимися глазами (хотя и пытался сделать гладкую ряшку непроницаемой) разглядывал так и сяк, вертел, чуть ли не носом по ней водил, колупал ногтем, тёр послюненным пальцем… Инга наблюдала за ним с несказанным любопытством, зато Смолин — весьма бесстрастно. Молодой человек в галстуке, сразу видно, был здесь единственным, кого происходящее откровенно тяготило: не понимал он барских капризов, сразу чуется, вонюче ему тут и убого, холую сраному…