Александр Бушков - Антиквар

— Я, надеюсь, в кадр не попал? — предусмотрительно поинтересовался Смолин, возвращаясь в текущую действительность.

— Я ж обещала…

— Ну, смотрите…

— Василий Яковлевич, вы что, такой пугливый? Всё время — об этом не говорите, этого не снимайте…

— Я не пугливый, — сказал Смолин. — Я просто предусмотрительный. Коммерция у меня такая…

— Но вот сейчас всё было честно? Человек продал вещи и получил деньги…

— Ну разумеется, — сказал Смолин. — Только если вы полагаете, что дедок будет эту сумму вносить в налоговую декларацию, то глубоко ошибаетесь…

— Ах да, вот оно что…

— Ну да. Вот вам и криминал. Незадекларированные доходы, неуплата налогов в крупных размерах…

— Начинаю понимать…

— Между прочим, на Западе то же самое. Сплошь и рядом. Там тоже не любят светить коллекции, равно как и уведомлять налоговое управление о всяких интересных сделках. Точно вам говорю, плавали — знаем… — он всмотрелся, подвёл машину к тротуару и выключил мотор. — Инга, посидите пару минуток, я быстро…

Анжелика его быстро заметила, остановилась, когда он ещё не подошёл вплотную, посмотрела, надо признать, без всякой родственной теплоты, с вежливым равнодушием — хорошо ещё, без особых отрицательных эмоций. Двухлетнее дитё в лёгком комбинезончике с разноцветными грибами-ягодами и вовсе на Смолина не обратило внимания: стояло себе, цепляясь за мамину сумку на длинном ремешке, самозабвенно сосало шоколадный батончик и безмятежно взирало вокруг, не выделяя Смолина посреди остального мира.

Лично ему никогда не нравилось это имя — Анжелика, это уже была чисто Лидочкина инициатива, уломала она его в конце концов согласно моде той осени: тогда в Шантарске массу новорождённых малышек записали как раз Анжеликами (по экранам тогда вновь разгуливала златовласая маркиза, которую судьба то окунала очаровательной мордашкой в помои, то вздымала в чертоги).

— Здравствуй, — сказал Смолин.

— Здравствуй… — сказала Анжелика.

(У него осталось стойкое впечатление, что она вовремя замолчала, чуть не продолжила «…те». Ну, ничего удивительного, собственно…)

— Как жизнь?

— Нормально.

— С мужем всё путём?

— Ага.

— А мать как?

— Да нормально… Давление скачет иногда…

— А внук, вижу, подрос…

— Внучка, — сказала Анжелика без всяких эмоций. — Ты и забыл…

— Ах ты, чёрт… — с некоторой пристыжённостью сказал Смолин. — Замотался…

— Дела?

— Ага.

— Всё те же?

— А какие ж у меня ещё?

— Понятно… — она покосилась на джип, Ингу, конечно же, зафиксировала, но комментировать никак не стала — вероятнее всего, ей и вправду было всё равно.

Молчание. Неловкость ощущалась прямо-таки гнетущая. Смолин, как ни старался, не мог обнаружить в себе каких-то особенных чувств, тех, каким полагалось тепло и лирично зашевелиться в душе, когда перед тобой стоят родная дочь и, соответственно, родная внучка. Перед ним стояла совершенно незнакомая симпатичная молодая женщина — в которой он не усматривал ни малейшего сходства с собой (вот с Лидочкой — да), которую за последние четверть века видел хорошо если десяток раз, и то мимолётно. А уж дитё (забыл, как её зовут, запамятовал напрочь) и вовсе было чужим — карапузик как карапузик, и не более того.

Даже финальной реплики, позволившей бы уйти элегантно, что-то не подворачивалось. Мысли, пометавшись, свернули в привычную бытовую колею, он достал бумажник, не глядя, выдернул всё из того отделения, где лежали сложенные пополам тысячерублевки, решительно протянул дочери:

— Мало ли что… Малышке понадобится…

— Да зачем… — сказала Анжелика и без радости, и без особого протеста.

— Пригодится-пригодится, — сказал Смолин и опустил деньги в приоткрытую сумку, а следом и визитку. — Звони, если что.

— Ладно.

— Ну, пока…

— Пока…

Он с превеликим облегчением развернулся на каблуках, сел за руль, не торопясь включать зажигание. Анжелика прошла мимо, всё же бросив на Ингу быстрый любопытный взгляд — как любая женщина на её месте. Скоро она исчезла и из зеркальца заднего вида.

Инга осторожным тоном произнесла:

— Вы не подумайте, я в вашу жизнь не лезу… Это что, ваша бывшая!

— Это моя дочь и моя внучка, — сказал Смолин без особых эмоций. — Вот такой я старый…

— Вы с ней что, поссорились?

— Почему вы так решили?

— Как-то вы общались… наспех и холодно.

— Чужие люди, — сказал Смолин, усмехаясь насколько мог беззаботнее. — Да-авненько развелись… чёрт, в том году будет тридцать лет, юбилей. Надо же, как времечко свистит…

В глазах Инги пылало нечто вроде профессионального интереса:

— Вы говорили, что антиквариатом занимались лет чуть ли не с двадцати, я помню… Она что, не разделяла ваших интересов?

— Можно и так сказать, — медленно произнёс Смолин без тени горечи, даже весело. — Она у меня была очень идейная и правильная в отличие от меня. Когда мне влепили первый условный, был жуткий скандал с идеологическим подтекстом, а если учесть, что года не прошло, как я залетел вторично и на сей раз отхватил два годика уже не условных…

— Вы что, сидели?

Особенного ужаса в её голосе не было — одно щенячье любопытство. Удивишь кого-то в России-матушке зоновским прошлым, как же. Особенно нынешнюю шуструю молодёжь, насмотревшуюся сериалов типа «Леди на зоне»…

— Ну да, — сказал Смолин. — И те два года, и потом ещё четыре. Не бойтесь, не за педофилию…

— А за что?

— Да так, — сказал Смолин. — И условно, и второй срок — за спекуляцию.

— За что?

— За спекуляцию.

— А это как?

Смолин повернулся к ней и всмотрелся очень внимательно — нет, она ни капельки не шутила, она и в самом деле взирала непонимающе, словно с ней заговорили по-марсиански…

— Спекуляция — это когда продаёшь дороже то, что в магазине стоило дешевле, — сказал Смолин. — Магазинная цена этим книгам была рупь сорок, а я их продавал по пятёрке…

— Ну и что?

С величайшим терпением Смолин сказал:

— Сейчас это называется «ну и что», а в те времена это называлось уголовным преступлением и каралось соответственно. Я ведь не только книгами торговал, но и тогдашним антиквариатом. С рук. Коробейником был, так сказать…

— Значит, вы уже тогда с антиквариатом…

— Ну да.

— А почему сразу не открыли свой магазин? Не было стартового капитала?

Смолин вновь обернулся к ней — и вновь вынужден был констатировать, что она говорила совершенно серьёзно.

Он добросовестно попытался представить, как году в семьдесят седьмом (то ли определяющем, то ли решающем, то ли ещё каком эпохальном году очередной пятилетки) приходит в Шантарский горсовет и кладёт на стол заявленьице с нижайшей просьбою позволить ему открыть антикварный магазин… или любой другой. Да нет, чекистов не вызвонили бы — но, убедившись, что парнишка трезвёхонек, в психушку бы позвонили тут же. Куда ж ещё сдавать советского комсомольца, вознамерившегося открыть свой личный магазин?