Эльмира Нетесова - Закон Тайга

— Поехала к ним бабка? - полюбопытствовал Трофимыч.

— Да что ты, мил человек! Куда ей, старой плесени? Она ж в нашей деревне родилась и крестилась, замуж вышла, на пого­сте - все родственники. Куда от них? В селе все знакомы. За­болей - помогут, доглядят. Помрет, найдется кому схоронить, не на чужбине, в своей земле... В чужих краях по молодости еще можно прижиться, в стари - поздно. Сердце изведет. Оно хоть и не за что особо держаться ей: хатенка, ровно курятник, наскрозь светится, а своя, родная. В ней дети народились, жизнь прошла. Всякий угол мил и дорог. Потому - не поехала. Так и дочкам отписала. Мол, вы, как знаете, живите, а я в своем доме доживу. Уж немного маяться. Не тот возраст, чтоб по белу свету блукать. А им дай-то Бог судьбину светлую, счастливую...

— То и верно, что хоть они станут жить, никого не про­клиная, помня свой дом по-светлому, доброму, рассказывая детям о деревне сказки, - тихо улыбался Харитон.

— Какие там сказки? Они, эти девки, будут помнить, как с их дома ульи выносили. Всю пасеку, что их отец держал. Раску­лачили. Еще до войны. А девки уже большенькими были. По­нимали. Пасеку они много лет имели. Всякий улей памятен, кой руками отца, деда сделан. А когда все отняли, их отец и повесился. В саду, какой без пчел остался. С горя. – Замолчал бульдозерист и немного погодя продолжил: - Правды ради, не пошло впрок отнятое. В то же лето гроза разра­зилась. И молния в улей ударила. Загорелся. Другие рядом сто­яли. И не гляди, что дождь пошел, все в пепел рассыпались вскоре. Будто и не было пасеки. Бог лиходеев наказал. За грехи. Девки это будут помнить. И в чужбине такое не забудется...

Память... Она - радость и наказание. Она - тень за плеча­ми живых. Она - их ошибки и горе. Она - наследство детям, потому что больше оставить нечего...

Горели звезды над тайгой, над головами людей. Они, как родня, плакали над головами условников, над всеми, кого оби­дели человечья зависть и ложь. Они понимали: недаром ежи­лись, словно от холода, слушая разговоры людей у костра.

Если б не эти перекуры и разговоры, обусловленные сроки выдержать и пережить было бы труднее. Немногие дожили бы до свободы.

Здесь, у костра, люди никогда не врали. Понимали друг друга с полуслова и взгляда. Они все были отмечены одной судьбой.

Завтра наступит новый день. До него надо дожить. Пере­жить еще одну долгую ночь. Она не всегда дарит сон и отдых, чаще бывает продолжением наказания, более жестоким и без­жалостным, потому что именно ночью человек остается со сво­ей бедой один на один.

Утром фартовые проснулись раньше всех. Разожгли костер. Не только для себя. Примостили над огнем котлы, чайники. Молча носили воду, рубили дрова, готовили завтрак. Никому не хотелось повторения вчерашнего дня, он и сегодня был па­мятен.

Когда Митрич подошел к костру, то понял все без слов. А бугор, глянув на него сверху вниз, сказал, оглянувшись на охрану;

— Поочередно будем баландерить. День вы, день мы...

Старик, удивленный, пошел своих порадовать. Мол, поум­нели блатные, вывернула им охрана мозги наизнанку. Неизвестно одно - надолго ли такая метаморфоза? Но все же передышка имеется.

Ели молча, не глядя друг на друга. Фартовые даже посуду перемыли за всеми без напоминаний. На работу собрались бы­стро, дружно. И в тайгу пошли впереди политических. Словно боясь, что охрана и сегодня повторит вчерашнее.

Старший охраны сделал вид, что не замечает законников. Но едва условники скрылись в лесу, направил к бригадам уси­ленную охрану: опасался, что блатные решат в тайге рассчи­таться с мужиками за свое вчерашнее и прижать политических, сесть им на шею.

Трофимыч такое тоже предполагал. Но фартовые уже начали валить лес, не дожидаясь сучьих детей.

Даже Шмель без дела не стоял. Приметив усиленную охра­ну, смекнул все и взялся обрубать сучья с поваленных деревьев. Вначале неохотно, вразвалку, не торопясь, чтобы не вспотеть. А потом будто во вкус вошел. Может, забылся. Топор в его руках сначала чечетку заплясал, потом запел. И блатные, уже смешавшись с политическими, работали вровень, не отставая.

Первые полдня никто не обронил ни слова. Косились друг на друга. Присматривались, примерялись. А вернувшись на обед к палаткам, забылись, расслабились.

— Косой! Чего задумался, возьми добавку. Не то до вечера портки слетят с задницы! - предложил Санька.

Фартовый глазами поблагодарил. Сунул миску под полный половник.

Трофимыч поделился куревом с бугром. Илларион взял кружку чая из рук фартового.

Отдохнув десяток минут, переведя дух, лесорубы снова ушли в тайгу. До вечера работали без перекуров. Даже солнцу было жарко, глядя на людей. А они, с мокрыми спинами и плечами, торопились так, словно этот день был последним в неволе. И надо наверстать все упущенное.

Вечером, когда на тайгу олустились сумерки, возвращались к палаткам вместе.

За день снег осел, в тайге появилось много новых больших проталин. Заметно налились зеленью ветки деревьев, воздух про­грелся, потеплел.

Весна... Фартовые с тоской по сторонам оглядывались.

— Слинять бы, - вздыхали беспокойно, поглядывая на ох­рану. Политические еще один день из памяти вычеркивали: ра­бота закончена, значит, прожит день. Все ближе к свободе.

Охранники дни считали. Скорее бы закончилась эта тягост­ная служба! Скорее домой, к своим. Впереди целая жизнь. Уж они, наслушавшись, не ошибутся, не оступятся. Чтобы самим под охрану не попасть.

— Ух-х-х! - внезапно грохнуло сбоку. И громадная сосна, подпиравшая кудлатой макушкой само небо, падавшая вначале беззвучно, грохнулась о землю.

— А-ай! - послышалось истошное. А может, показалось?

Люди кинулись к дереву. Испуганно обступили. В насту­пившей темноте ничего не видно.

— Здесь! Приподнимите! - закричал Илларион, нашарив под сосной мокрый комок.

Поднатужившись, подняли ствол. Вытащили законника, обо­гнавшего всех. К палаткам, к ужину спешил, к костру. А тайга над ним посмеялась. Ни поесть, ни отдохнуть не дала.

— Мать твою, Пескарь накрылся! - простонал Шмель, содрав с головы пидерку. Его примеру после­довали остальные. Все без исключения. Фартовые и полити­ческие.

Перед смертью все равны. Понесли к палаткам молча. Был человек - и не стало. Еще не остыл топор от его ладоней, еще не унесло эхо звук его голоса, а смерть уже вырвала. Наказала строже судей, злей охраны, свирепее кентов.

Его принесли к костру. Тихо, бережно опустили на зем­лю. С живым никогда так не обращались. Потому что был одним из многих. Смерть подняла его над всеми. Он отму­чился, отстрадал.

Его больше не поднимут по команде охранники, не разбу­дят грязным матом кенты. Он уснул навсегда. И теперь лежит, разинув рот в немом крике. Кто-то закрыл ему глаза.